В.ЯНКЛОВИЧ: Предлагаем вашему вниманию публичную лекцию на тему «Музыка и слово в решении художественного образа в театре и кино». Ведёт эту лекцию артист московского Театра драмы и комедии на Таганке, член Союза кинематографистов Владимир Высоцкий. С этим именем в нашем искусстве связано очень много. Это артист, на мой взгляд, необычный, артист, который синтезирует в своём творчестве высокое драматическое начало, является, к тому же, блистательным автором, исполнителем своих героических баллад. Его баллады о войне по-настоящему трогают сердца наших советских людей. Артист (кто его видел на сцене) обладает, на мой взгляд, удивительным драматическим даром. Его роли: “Гамлет”, “Жизнь Галилея”, его работа в “Павших и живых” и многие другие... в “Пугачёве”, по-настоящему волнуют и трогают. Его творчество всегда гражданственное, всегда социальное, всегда партийное и, самое главное, находит всегда отклик в душах наших людей. Я не буду рассказывать вам о его творчестве, он прекрасно это делает сам. Вы сегодня услышите о его работе над поэтическими спектаклями, о его работе м-м... в кино, музыкальные его работы. И я не задерживаю вашего внимания и представляю слово Владимиру Высоцкому.
<Аплодисменты, крики, гитара>
<В сторону>: Что же это такое?
   Добрый вечер!
   Если позволите, я сразу начну с песни, потому что вы, вероятно заждались, ве... верно, да? Но сегодня никаких сокращений не будет, как и всегда, будет наоборот, с перевыполнением, потому что щас все перевыполняют, и я тоже решил.
<Оживление в зале, аплодисменты>

<Аплодисменты>
<Монтаж?>
   Знаете, я всегда с опаской прихожу сюда, потому что я здесь уже неоднократно работал. С одной стороны, это очень приятно, приходить как к себе домой, я всегда стремлюсь к тому, чтобы атмосфера на этих выступлениях была домашняя, такая, как она бывает в гостях, когда к друг другу приходят в гости люди. Вот. Поэтому меня как раз устраивает частые бывания здесь, но в то же время я прекрасно понимаю, что здесь присутствуют люди, которые при… были на… на прежних моих выступлениях, ну а я очень не люблю повторяться, короче говоря. К счастью, у меня так много всевозможных песен и стихов, и прозы, того, чего вам просто рассказать, что я постараюсь этого не делать, но всё-таки возможны какие-то повторы, тем более, для любителей, для людей, которые занимаются этими песнями профессионально, то есть, собирают их, часто слушают, — для них, возможно, будет ещё меньше неожиданностей, потому что они люди оперативные, и сочинишь песню, а через неделю начинают тебе её подсказывать из зала. Это тоже приятно. <Смеётся> Вот. Но в то же время, значит, это усложняет работу. Ну, Бог с ним! Я п… постараюсь отрешиться, вот, от этого неудобства внутреннего, и вам, значит, всё как есть, в общем, всё принимайте за чистую монету, потому что всё — чистая правда, даже, несмотря на то, что я буду повторяться, может быть, а может, и нет.
   Значит, сегодня всё-таки это… это цикл лекций, организованных от… обществом "Знание". Я часто выступаю теперь и по линии общества "Знание", и по линии книголюбов, что ещё приятней, потому что они книги дарят, вот, э… хорошие, <смеётся> дефицитные. Ну, сегодня от общества "Знание", значит, <смех в зале> они дарят знания только, книг нет.
   Ну, я хочу всё-таки несколько слов для тех, которые не были, о том, почему, собственно говоря, вот, я продолжаю писать песни, почему они стали такими, какие они теперь. Что с ними случилось, почему они так переменились. Ведь я начинал с песен уличных, дворовых, или их как называли их ещё — блатных. Вот. Хотя, в общем, это были стилизации. Я от них никогда не отрекаюсь и не отмежёвываюсь, я их люблю. Они мне помогли в поисках формы, упрощённости, и, в общем, все эти первые песни, в них была, как говорится, одна, но пламенная страсть, — это такое извечное стремление к свободе, единственная любовь, тоска и так далее. Это было просто, очень просто. И я эту простоту, несмотря на то, что темы усложнились, я её постарался протащить через всё это время, и оставить её даже в песнях, в которых более... на которых более серьёзная нагрузка лежит, и стихах, вот эту простоту. Эта простота может быть и кажущейся, потому что работа над словом всё равно идёт, точно так же, как если ты пишешь об очень серьёзных вещах, как если бы ты работал над крупным поэтическим произведением. Над песней надо ещё больше работать, её надо ещё больше очищать, чтобы она влезала в уши, но и в души одновременно, понимаете как? Не отдельно так, чтобы сначала услышал, потом осознал, а сразу. Потом можно её взять домой, найти второй план, там, и третий, и четвёртый, кто как хочет, но она должна сразу входить, из-за этого кто-то даже сказал, что она должна быть немножко глуповата — это не совсем так. Она должна просто, должна... в песне, как ни в чём другом, ни в каком другом жанре, форма должна соответствовать содержанию, это должно быть единым, ничто н… не должно мешать друг другу. И вот как все люди, я когда-то в прошлом писал стихи. Почти как все, все в юном возрасте пишут стихи, но почему-то некоторые перестают, а некоторые продолжают, и превращаются, вот, в Евтушенок, там, в Вознесенских, в Ахмадулиных и в Окуджаву, которые тоже начинали писать, вероятно, в… в юности и... а другие перестают. Вот я не перестал. Не перестал, хотя я никогда не предполагал, что у меня будет в будущем такая колоссальная аудитория, которая появилась теперь. Это и залы концертные, и какие-то дворцы спорта, даже стадионы и здесь, и даже в других странах. Я никогда на это не рассчитывал. В прошлом я всегда рассчитывал только на небольшую компанию своих близких друзей, своих... э… ну, самых-самых, ну что ли преданных мне и люд… людей, которым я тоже был предан, и был уверен в том, что всё, что я им расскажу или спою, им будет интересно. И это было. Мы собирались, сидели ночи напролёт, разговаривали, иногда и выпивали, а иногда и нет, просто разговаривали, вот. И было их тогда пять–шесть человек. Компания, правда, оказалась интересной. Тогда мы только все начинали, а теперь, как выяснилось, все эти люди достаточно высокого уровня и интересные, каждый, кто бы чем ни занимался. Это вот такой был писатель, он теперь писатель и сценарист, Артур Макаров, это режиссёр, кинорежиссёр Тарковский Андрей тогда в этой компании был, это ещё один человек, который на Мосфильме работает в режиссуре — Туманов, это были... двое ребят, которые больше не живут — это Вася Шукшин и Лёва Кочарян. Значит, короче говоря, такая вот была компания довольно близких друзей. И я всё время куда-нибудь уезжал, возвращался и привозил песни. Привозил песни, как впечатления, или какие-то свои мысли, которые я рифмовал, пожалуй, для того чтобы не забыть, для простоты. Значит, так зарифмую и спою. Поэтому все эти первые песни , они носили... обязательно на них были следы торопливости, но в то же время, вот повторяю, я их люблю за то, что они были просты и за то, что в них была разговорная форма. Поэтому, значит, прошло много времени, появились дворцы вот, эти стадионы, разные аудитории, и стало намного... стал намного шире круг тем, которые разрабатываешь, — а всё-таки я постарался протащить через все эти времена и все эти залы вот то настроение, которое было у меня когда-то с моими друзьями, с которыми мы сидели вместе. Это настроение доверия, раскованности, свободы, полной такой непринуждённости и, главное — такого желания услышать с их стороны и желание спеть с моей стороны. Вот я... если эту атмосферу мне удаётся сохранить, или чтоб она установилась в зале, — в общем, это самая большая награда и больше ничего не надо, я так понимаю, что миссия выполнена. Ну а значит, почему... почему вот я никогда не называю это "концертами", — правда, это не концерты, это встречи, потому что в концертах есть элемент показухи, какой бы он ни был, даже в хорошем смысле этого слова, элемент такой приподнятости, зрелищности. Обязательно есть смена, нужно обязательно поражать и удивлять публику, значит, люди могут, в общем, в принципе как-то приходить сюда развлечься, либо даже задуматься, но соглядатайствовать, а вовсе не участвовать в этом деле. Мы... я же предпочитаю, чтобы аудитория, в которой я работаю, любая, к… какая угодно: дома, в зале, я пел в ангарах на подводных лодках, на аэродромах, на полях — где угодно, чтобы... Мне… мне, например, необходимы люди, с ко… которым я пою. И я бы хотел тоже, чтобы им было необходимо услышать то, про что я им, значит, спою и расскажу. И вот если это устанавливается, — всё, больше ничего не надо. Это самая такая высокая для меня награда.
   Значит, вот я не перестал писать... не перестал писать свои песни, свои стихи из-за того, что мне очень повезло. Я поступил работать, почти при самом начале, в Театр на Таганке, как только он организовался.
   Это знаете, вы почему кашляете? Не потому, что вы простужены, а потому что это у меня такой голос, это сразу, в общем, хочется за меня прокашляться. Но это... <смех в зале> это пройдёт у вас обязательно, я вам обещаю, через некоторое время вы про это забудете. Вот, значит, тем более что, в общем, что у меня голос не больной, а здоровый, не помогайте мне. <Смеётся> Врачи... врачи по… пытались помочь, ничего не получилось, потому что голос у меня такой с детства, и… и я, когда был даже маленьким пацаном, и читал стихи (я рано начал разговаривать и стихи читать чужие, в то… в тот период) я читал их каким-то взрослым людям, и они всегда говорили: "Надо ж! Какой маленький, а как пьёт!" <Смех в зале> Так такой вундеркинд. Вот. <Откашливается> Поэтому сейчас, когда слышу на плёнках подражание, — люди обычно стараются подражать манере и голосу, — я всегда прихожу в недоумение. Зачем? Каждый должен, как Маяковский говорил, делать "под себя". Это первое, а потом — голосу не надо повторять, потому что он у меня всегда был такой, и это вовсе не значит, что если он у меня такой, то другой человек может подышать холодным воздухом, выпить пива холодного, поорать, <смех в зале> и, значит, всё будет как у Высоцкого. Вовсе нет. И потом вообще это занятие праздное, подражательство, это глупо, по-моему, совсем ни к чему. Есть искусство пародий, которое тоже, между прочим, не всегда... пародии не всегда удачны, но это уже другое дело. Это...
   Видите как, всё цепляюсь, эт… это признак склероза, между прочим, когда цепляешься, начинаешь возвращаться к тому, с чего начал. Я всё-таки буду как... с настойчивостью кретина свою линию гнуть.
   Вот я поступил в Театр на Таганке, было это четырнадцать лет тому назад. Как только я посмотрел первый спектакль "Добрый человек из Сезуана", как щас помню, это было в театре Маяковского, на выезде, я был просто, как говорится, как подавлен и смят. Потому что я вдруг увидел на сцене, во-первых, чего никогда не было мною видено, я воспитывался в Художественном театре, в школе Художественного театра, в реалистической школе, которая дала тоже высокие образцы искусства, и я был как-то подвинут в эту сторону, в сторону правдивости театра, переживаний, — вдруг я увидел такую яркую необычную форму, я увидел м… много эклектики, много, э… в хорошем смысле этого слова, много совмещения различных видов искусства. Я увидел, что люди м… могут совсем не... ну, как го… не... не только... ну, играть-то нужно всё равно в манере, чтоб тебе верили, в лю… как угодно, но чтобы верили люди. Но всё-таки я вдруг увидал, что они под музыку даже ходят, походка — это всё равно формалистична, как-то стилизована. Вот там какой-то персонаж есть, какой-то комедийный, который под свою музыку, она ему и сделана, такая музыка, шуточная такая, лёгкая, весёлая, он под неё как бы подтанцовывает. Вдруг главная героиня вместо целого гигантского монолога, который в "Добром человеке из Сезуана" написан Брехтом, он почти вымарывается, остаются маленькие реплики, а она выполняет целую пантомиму, тоже под музыку. И мне показалось, что это сильней воздействует на зрителя. Но больше всего, что меня тогда поразило, это использование музыки и песен в этом спектакле. Там они играли замечательно, на сцене не было никаких декораций, всё было очищено, отобрано, ничто тебе не мешало воспринимать, и с... сам прозаический текст, то есть, саму пьесу, и песни. Песни вот там были использованы поразительно. Я до этого времени очень часто видел и фильмы, и всевозможные спектакли музыкальные, — дальше оперетты это не подымалось. Самое высокое, что было в этом смысле, в смысле музыкальных спектаклей у нас, это оперетта. Оперетта, значит, когда разговаривают, разговаривают, разговаривают, потом — "А-а-а!.." и запели так, как чёрт из бутылки, непонятно почему, потому что так положено, и говорим, и поём. Причём говорим поставленными голосами, чтобы легче было войти вот в это , значит, в… в певческий кусок. Вот. Или в фильмах, тоже вот эти вставные номера, были эти самые все "Волги-Волги", и так далее, но это всё отошло. А в то время была такая всеобщая "мхатизация", и очень мало, если песни, то обязательно должно быть это обусловлено, что вот здесь вот гитара, и ак... он задумался, вдруг начал перебирать струны, запел... А вот такого резкого слома, когда вдруг... вдруг в сцене свадьбы лётчик кричит, кричит, уже... у него крайняя степень нервного напряжения, выгоняет всех гостей со свадьбы, всё расстроилось, кажется, ну, полная катастрофа, и ему уже выше некуда проскучаться... простучаться, и спектакль сейчас кончится. И вот тогда вдруг совершенно формально начинает звучать музыка, и он в зал от своего имени, от первого лица, бросает такой монолог, песню "О дне Святого Никогда", после чего зал просто взрывается и не умолкает аплодисментами. Такое сильное воздействие, то есть, действие те… театральное ещё вздёрнуто на ступеньку вверх. И я тогда вдруг понял, я всегда относился бережно очень к песне, но тогда понял, какое, в общем-то, это колоссальное средство ещё, которое не всегда используется как надо. Потому что в этом спектакле были такие вот обращения в зрительный зал, такие монологи, которые исполнялись от имени театра, не от имени персонажа, которого ты играешь, хотя и такие были, но от имени театра, зонги, написанные Брехтом, которые пелись прямо в зрительный зал. Потом это всё усложнилось в Театре на Таганке, и стал вот при… бр… брехтовский приём отчуждения стал использоваться и в других спектаклях, в других во всевозможных спектаклях, и на советском м… материале, и на русской кр… классике, и так далее. Всё время вот есть вот эти выходы в зрительный зал. И пришло это к тому, что сейчас, вот спектакли, которые... последние премьеры нашего театра "Преступление и наказание" — там просто очень много текста играется в зрительный зал. То есть, зал берётся точно так же, как партнёр, абсолютно на равных. Вот в этом смысле песни в на… во всех спектаклях нашего театра, они... на них лежит громадная, колоссальная нагрузка. Значит, вот я посмотрел этот спектакль, начал сам работать. Стал играть в спектакле "Десять дней, которые потрясли мир", куда меня попросил наш главный режиссёр кое-чего и написать. Но тогда ещё он меня попросил написать для персонажей —  стилизации. Вот я пел — там была такая песня — бел… белых... белые офицеры сидят и поют, значит, там, они такую песню поют:

   Вот эта песня была первой песней, пожалуй, которая исполнилась в спектаклях нашего театра профессионально, мною с моими товарищами в спектакле. Но это была песня, написанная для персонажей. Так как я, в общем, актёр, мне легко вскакивать, может быть, легче, чем другим авторам и поэтам, вскакивать в шкуру других людей, поэтому большинство моих вещей написаны от первого лица. Я всегда говорю "я", и не только, там, от ячества или нескромности, а просто в этом всегда есть большая доля моего домысла авторского, доля фантазии, а самое главное, в этом есть — во всех моих песнях есть моё собственное мнение и отношение к тому, о чём я разговариваю, значит, вот, в этой самой песне. Поэтому я всегда говорю "я", и из-за этого очень часто люди меня в письмах спрашивают: не воевал ли я, не плавал ли, не сидел ли, не летал ли, не шоферил ли и так далее, это именно из-за того, что вот так вот написано от первого лица. А у нас как-то принято отождествлять персонажа, которого играешь на экране, с тем, кто ты есть на самом деле. Если ты поёшь от первого лица, значит, думают, что это было с тобою точно. Но это невозможно, я б должен был прожить много-много жизней уже, чтобы хоть чуть-чуть ухватить из того, о чём, значит, я пою, если вместе собрать все мои песни. Ну вот. А это именно вот такие вот "песни-монологи", они стали "песнями-монологими" потому, что мне, может быть, легче чем другим вскакивать в шкуру другого человека, от его имени петь. Ну вот. Так вот случилось, начал писать для театра.
   И потом вдруг у нас оказалась, не вдруг, а это, я думаю, что во всех других даже заведениях такое существует, но никогда не поощряется и не поддерживается. Знаете, ведь легко очень в самом корне взять, задавить и никогда не выйдет. И причём даже иногда случайно, как по этому анекдоту, как медведь шёл, ему комар на руку сел, говорит: "Вась, тошно мне, Вася". Знаете? Так что не заметил. Вот можно ведь и так. Но вот, к счастью, в этом Театре на Таганке не случилось так. Главный режиссёр Юрий Любимов, он очень поощряет наши творческие хобби, наши привязанности не только сценические. Мы не только артистами работаем на сцене нашего театра, а мы работаем и как авторы.
   Вот оказалось, что Валерий Золотухин, которого многие из вас знают по картинам, по спектаклям, он оказался писателем. Вышла у него повесть в “Юности”, которая очень хорошо написана, и в… достойно он это делает, даже неожиданно, никогда человек не учился, в общем, деревенский житель в прошлом. Вот. Поступил на актёрский факультет, который у него всё время отнимал, оказывается, под спудом там чё-то такое клубилось, и он всё чё-то писал. Я даже снимался с ним в фильме “Хозяин тайги”, значит, то ночью я пишу, то он сидит за столом, чё-то кропает. Я говорю: “Ты чё пишешь?”, он говорит: “Да, дневник, впечатления”. Потом, — бах! — две повести, теперь книжка. И написано это, на мой взгляд, очень интересно. Кроме того, он до семнадцати лет был деревенским жителем, жил в деревне, играл на гармошке, он ведь не ходил до… примерно лет до семнадцати, потому что у него что-то было с ногой, и он, токо вот, видимо, на этих вот вечеринках играл на гармошке, пел. И, наверно, ему приносили какие-то старые песни, которые у него отложились, а теперь он их вытащил из небытия и снова дал им жить. И они звучат на сцене нашего театра. Вот, например, в спектакле “Товарищ, верь” о Пушкине зве… звучит песня “Пожары”, которая никогда, ни при каких обстоятельствах не была бы спета в других местах, никогда не всплыла бы. Так что, видите, ещё миссия и благородная, замечательная песня, которая снова зажила.
   Вот, например, Лёня Филатов который когда-то к десятилетнему юбилею, — это уже прошло пять лет, — написал несколько пародий, просто при… на вечер, у нас капустники такие бывают в честь празн… празднества. И он прочитал эти пародии, мы все посмеялись. Вот. Ну, я не помню уж, кто, и я, по-моему, был к этому причастен, я говорю: Лёня, надо продолжать, это не надо так оставить, это всё хорошо, конечно, для вечера, но, может быть, оставить... Мне кажется, что это имеет самостоятельную ценность. Он их немного подчистил, вот они вышли в журналах. А потом он их стал исполнять просто со сцены, с эстрады, и точно в таких же концертах, да и дома его очень часто просят — то есть, это зажило. И оказалось, что вот эти вот пародии, которые он делает, они такого высокого уровня, что они пронимают всех. Он может на любой аудитории их работать, и в самой высокоинтеллигентной образованной аудитории, и даже в среде технической интеллигенции, и также может, вот, где-нибудь, значит, где-нибудь там в глухих районах, в деревнях, и воспринимают это точно также. Потому что он делает пародии не на строку, как обычно, вытащат строку, начинают её со всех сторон вертеть, более-менее смешно, вот, это делает изумительно Саша Иванов, но он, пожалуй, единственный. А Лёня Филатов делает пародии на литературный стиль, на характер поэта, и кроме того, из-за того, что он актёр, он блестяще показывает своих персонажей. Вот. И это тоже целый отдельный вот такой жанр родился у нас в театре — вот Лёня Филатов. Вместо того, чтобы бросить это, ну посмеялись, и так далее, мы это вытащили и сделали целый большой спектакль, который теперь называется "В поисках себя", вернее, кто-то глупо назвал его "В поисках жанра", там никакого жанра не ищется, там, правда. "В поисках себя" более удачно, а ещё более удачное название этого спектакля — "Срезки", как мы и хотели назвать поначалу, "Срезки с творчества", срезки с уже не идущих спектаклей, срезки со спектаклей, которые никогда не вышли, срезки с наших просто каких-то дел, э… не театральных, там, ки… кино или концертных дел. Вот. Но неблагозвучно очень: срезки, обрезки там какие-то там и так далее. Вот. Поэтому мы решили назвать "В поисках себя", оставили... кстати говоря, название не имеет никакого значения, главное — что там происходит. Это такой... это и не концерт, и не спектакль, это — зрелище, которое могло родиться только в стенах этого театра, где вот так вот поощряются творческие увлечения, не актёрские.
   Там работает и Дима Межевич, который всегда играл замечательно на гитаре, и использовано это было , ну, раз–два в спектаклях, а чаще всего в поездках, когда мы его зазывали к себе в номер и говорили: ну-ка, давай, попой Вертинского. И он делал какие-то удивительные оркестровки, переложения на гитару, всех вот аккомпанементов к песням Вертинского. Это было всегда очень странно и своеобразно. Потом вдруг вот мы сделали спектакль "Работа есть работа" в театре, пантомима и песни Булата Окуджавы. Пришёл Булат, который вообще скуп на похвалы, особенно исполнителям своих вещей, и он так рассыпался , как говорится, в любезностях по отношению к Межевичу, что, в общем, это было , ну, чрезвычайно приятно слушать. Вот. И он несёт на себе эту музыкальную нагрузку целого спектакля, поёт песни Булата под гитару. Кроме того, оказалось, что он не только исполнитель, он пишет музыку, мелодии, и оркестровки на всевозможные стихи забытых поэтов, мало печатаемых, несправедливо за… замолченных, на мой взгляд, очень интересных поэтов и начала века, и поэтов театрального Октября , забытых, в общем, которых сейчас... э... так… эт… этого периода, послереволюционного. Вот. Но он сделал целый... целую серию песен, и кое-какие из них вошли в этот спектакль "В поисках себя".
 Есть у нас актёры, которые занимались пантомимой в спектаклях, сделали отдельные номера, уже с ними изъездили весь мир, всё это родилось в этом театре. Изъездили весь мир, очень много оттуда привезли, в смысле грамот, там, и так далее. <Смех в зале> Вот. Но... благодарностей, но это всё, повторяю вам, родилось здесь в этом театре, из... это поощряется… поощряется всё время всячески. Из-за этого мы работаем на сцене нашего театра... уверяю вас, вы сразу отличите манеру игры в Театре на Таганке от других театров. Я не говорю, хуже или лучше, вы знаете, это на вкус, на цвет, как говорится, но тут есть одно: когда вложено много творчества в данный момент, — в дело, в человека, в ребёнка, в любимую девушку, в друзей, в родителей, — человек, ну, любит... многие люди, во всяком случае, вообще человек с большой буквы, если "гомо сапиенс", он не только брать там, съесть, и там урвать, и так далее, а он ещё хочет и отдать, отдать, вложить в какое-то... Ну и тогда это становится... и отдача... тоже сам он требует, и дело, и человек становится дороже. Вот. Мы вкладываем, во… во многих наших спектаклях наши вещи звучат и исполняются, и, конечно, играешь по-другому. Я вообще предпочитаю в человеке творца, предпочитаю исполнителю. Поэтому в этом смысле, я с меньшим уважением отношусь к своей как бы "основной профессии", актёрства, меньше, с меньшим уважением, чем вот к своему сочинительству, которое мне чаще даёт минуты, действительно — я не знаю, может быть, это громко сказано, но — минуты вдохновения. Потому что, в общем, стоит заниматься творчеством, только когда ты ощущаешь вот это происходящее помимо тебя, которое выливается на бумагу, потом вот сюда, в аудиторию. Я это больше люблю. И вот в этом театре действительно каждый спектакль, какой бы вы ни посмотрели, везде есть какие-то маленькие куски и части, придуманных, сочинённых и исполненных нами, артистами. Из-за этого работают здесь с полной отдачей, с потом, кровью, как говорится, ну, никто не халтурит, вы... вы в зале себя чуст... вы чувствуете, что перед вами никто не прикидывается, а работает.
   А это всегда люди ценят, из-за этого к нам рвутся. Это одна из причин, что к нам нельзя попасть. Вовсе не оттого, что у нас маленький зал. Зал-то, правда, маленький, шестьсот пятьдесят мест, но нам строят новый, большой, на семьсот пятьдесят и, значит... <Смех в зале> Строят его, кстати, недавно совсем, года четыре, и я думаю, что, в общем, к десятилетнему юбилею Олимпийских игр уже всё сделают, довольно быстро... Правда, сейчас идёт ещё одна тяжба, там всё время пытаются сломать, потому что по реконструкции как раз какой-то проспект должен пройти прямо в районе кабинета главного режиссёра. Значит, ну, во-первых, кабинет жалко, на нём все стены расписаны всеми, кто приходил и оставлял автографы, из стоящих людей, достойных. Вот. Они оставляли автографы, всё до потолка исписано, жалко, там всякие были и политические деятели, и литературные, какие-то… и критики, из других стран, и писатели, и поэты... Ну кто… кто угодно, разные люди, и вот это вот должны сломать. Мы говорим: нельзя вообще ломать, ну почему, оставьте, тут выступали революционные деятели, и Владимир Ильич тут выступал... Они говорят: "Нет-нет, он выступал немножко вон там был... здесь-то как раз..." Ну, мы говорим: "Сделайте так: вот сдвиньте проспект чуть-чуть, пусть он петельку сделает, а сломайте ресторан "Каму"", он, кстати, мешает всем там. Вот. Они говорят: "Нет, "Каму" нельзя ломать, это литературный... это памятник, в общем, потому что там встречались и выпивали Маяковский с Есениным". <Смех в зале> Ну, значит, тут главный режиссёр Любимов однажды в отчаянии сказал: "Ну и что же, говорит, а у меня Евтушенко с Высоцким и с Вознесенским выпивают иногда. <Смех в зале> Ну вот, говорит, вы же пожалеете потом..." Ну, в общем, я не знаю, кто… кто... кто выиграет эту тяжбу, во всяком случае, мне кажется, что разум восторжествует, потому что, вы знаете, ведь это означает гибель театра. Если года на три уйти в клубы и начать там просто играть, пользовать старый репертуар, он зах... театр захиреет, пожухнет всё это и в результате погибнет, уже были опыты такого болтания, это... нельзя этого делать. Вот. Ну, я надеюсь, что всё-таки мы останемся… останемся, может быть, даже и в двух залах, если будет всё хорошо. <Откашливается>
   Значит, вот, всё, что я вам до этого рассказал, это к тому... это такое маленькое предисловие, кстати, оно не маленькое получилось, — к тому, что я буду вам сейчас делать и показывать. Вы можете считать это, значит, каким-то результатом вот этого совместного творчества с моим театром все-все вещи. Вот.
   Ещё один был спектакль, в который я написал песни, <подстраивает гитару> э… спектакль "Павшие и живые". "Павшие и живые" — пьеса о поэтах, писателях, которые участвовали в войне и которым было по двадцать–двадцати одному году, и многие из них погибли, это Коган, Багрицкий, Кульчицкий. Они погибли, когда... и, в общем, не успели ничего сделать тогда, только несколько прекрасных стихов, несколько месяцев войны, — и потом смерть. И вот мы зажгли по ним Вечный огонь. Впервые вообще Вечный огонь в Москве зажгли у нас, в театре, на сцене нашего театра. А потом уже только был открыт... вот это вот место около Стены с Вечным огнём. А у нас вспыхнул Вечный огонь четырнадцать лет тому назад. И вот три дороги, которые спускаются к Вечному огню, выходят поэты, читают свои стихи и э… потом, так, дороги вспыхивают красным светом, они уходят назад в чёрный бархат, как в могилу братскую, как в землю и… и снова другие их друзья… это такая нескончаемая цепь, короче говоря, то, что это неубиваемо — творчество. Вот… вот эта мысль есть… такой реквием. Вот.
   Я написал несколько песен к этому спектаклю и с тех пор продолжаю писать, разрабатывать военную тему. Щас я вам спою песню, которая называется “Тот, который не стрелял”.

<Аплодисменты>
   Вот. Теперь несколько шуточных песен. Песня, с которой обычно всегда начинается эта такая шуточная серия, называется она “О переселении душ”. О том, что мы с вами не умираем, а индусы считают, что душа наша просто переселяется куда-нибудь, куда сможет, и там, значит, вечно жив… В общем, кому не повезёт, тот в каких-нибудь переселяется каракатиц каких-нибудь, всяких… всяких земноводных гадов, а… а в… некоторым, которым везёт, те в людей, иногда в хороших. Короче говоря, всё зависит от того, как ты себя в этой жизни вёл, держал, что с тобой было в этой жизни.
   Вам всё слышно? У меня какое-то ощущение, что плохо слышно, нет? Нормально всё?
   ГОЛОСА ИЗ ЗАЛА: <Неразборчиво>
   Потому что новые микрофоны вы мне поставили сегодня, другие. Правда. На гитару нет микрофона. Специально вы так, да? Чтобы удобнее писать было, нет? Я тогда не буду нового ничего петь.

<Аплодисменты>
   Спасибо.
   Взяв такой географический уклон с самого начала, поехали дальше, поехали куда-нибудь туда в южное полушарие, в район каких-нибудь островов, вот, может быть, Полинезии, Гвинеи. Я щас не помню, где, но, во всяком случае, «История одной научной загадки, или Почему аборигены съели Кука». Этого никто не знает, я — тоже не знаю, попытался это разгадать в песне.

<Аплодисменты, откашливается>
   В общем, я вам скажу, это, в общем, довольно часто, — съедят, потом переживают. А тут, я был когда в Полинезии, в районе островов, я спрашивал, вот, говорю, вы почему вот, — говорю, — занимались каннибализмом, даже ещё совсем недавно? — Ну, они говорят, ну тут вопрос такой, простой, в общем, как плохо с мясом, так мы... <смех в зале> в общем, воюем, настреляем, скоко надо, съедим, дескать, а потом и... и перестаём. Я говорю: ну хорошо, ладно, но в мирное время тоже б… были, значит, какие-то там жертвоприношения, вы тоже же ели. Они говорят: "Ну, ели, но тут, говорят, совсем другое дело. Тут, в общем, какие-то такие, типа поверья, что ли, аборигенские какие-то традиции. Вот, мол, дескать, если ты плохо бегаешь, надо, вот, съесть коленную чашечку у того, кто хорошо бегает, <смех в зале> и сразу побежишь". Я говорю: "Как, без тренировок, прямо сразу — съел и побежал?" Они говорят: "Ну, вроде считается так". Я даже подумал, что может нашим стайерам и спринтерам рассказать об этом, в общем? Надо <смеётся> с… съел товарища по команде и… <Смех в зале> И вообще, как… как выяснилось там, для того, чтобы характер, там, вот чтобы лучше у тебя был, вот если ты нервничаешь очень там, вспыльчивый, — нужно какого-нибудь у спокойного человека отъесть сердце, там, скажем, или печень... В общем, короче говоря, для того, чтоб самому стать лучше, надо пару хороших людей съесть предварительно, <смех в зале> что мы, в общем, с… и делаем довольно часто. Так что о... они не оригинальны, дикари.
   Так. Теперь. Я из различных поездок, в которых бываю, привожу всякие зарисовки и, опять, для того, чтобы не забыть, просто зарифмую, чтобы впечатления как-то задержались. И вот такая зарисовка, щас я вам её покажу, называется она: “Письмо другу, или Зарисовка о Париже”.

<Аплодисменты>
   Значит… тут тоже в связи с вот этой песней часто очень спрашивают и в письмах, и во встречах, вот что ты имел в виду, когда, дескать, написал вот эту вот песню, там, «Об иноходце» или… Во-первых, то, что я имел в виду, я и написал, понимаете? Тут э… если есть там второй, третий и четвёртый план, то он — внятный. Вот. И, короче говоря, я никогда не… не настаиваю на том, чтобы люди из этого поняли то, что я имел в виду, когда писал. Потому что творчество — это вещь таинственная, иногда это всё бессознательно выливается на бумагу, и ты даже не ожидаешь, какой эт… будет от этого эффект. И вот э… Но бывают иногда прямо противоположные, совершенно противоположные суждения. Вот однажды, я не… не так давно в Иркутске… Был я там у старателей, летал везде… И вот мы сидели в… в одной компании, и я спел вот эту зарисовку о Париже. И один человек продолжал хохотать просто до упаду, значит, слёзы утирал и говорит: «Ну, — говорит, — мерзавец, откуда ты всё так знаешь?» Я говорю: «Я там был». Он говорит: «Ну, ладно, я-то… Это же не про Париж песня». Я говорю: «Почему не про Париж? Это про Париж. Как так?» Он говорит: «Да, ну ладно, это же про Иркутск». Я говорю: «Почему?» <Смеётся> Он говорит: «Ну ты чего, — говорит, — это?..» Ну, в общем, он говорит: «Точно очень написано». Я говорю: «Да что, точ..? Ну, ты можешь мне объяснить?» Я уже начал даже злиться. Как выяснилось, он говорит: «Ну как? У нас тут недавно баню открыли, так в ней гвоздей полно, значит… <Смех в зале>. И потом, — говорит, — там холодно, там и лыжи кстати…» и опять, значит, продолжал хохотать. Так что, видите, у него… он подумал, что, вот, я критикую недостатки иркутской бани, понимаете, значит…<Смех в зале> Тут вот… Вот. У… Уменьчил смысл, короче говоря. <Смеётся> Ну, каждый понимает, в общем, в меру своей образованности, так что я никогда не…
   Ну что ж, хотите ещё я вам, э… значит, такую шуточную одну песню спою, которая… Песня эта называется “Про Козла отпущения”. А вы её знаете? Не надо, может быть? Не надо, да? <Голоса в зале> А! Надо, ну хорошо. Шо?
 Я вам должен сказать, что вообще новое не поётся, это вообще не принято, сразу взять и всё выкинуть новое. Вот поэтому я потихонечку добавляю каждый раз, чтобы было несколько новых вещей, потому что их надо отработать. Сразу целую новую программу это не… не хорошо, это так на эстраде они делают, подготовят, отрепетируют и пошёл шпарить уже навсегда. А авторская песня — это дело более тонкое и более, что ли... как вам сказать, оно… это очень зависит от людей. Я, например, даже никогда мелодию точно не отделываю до конца… а начинаю её петь, и через несколько раз, вот так вот на аудитории она сама выкристаллизовывается. Это очень своеобразная манера работы с этими песнями. Даже со словами, некоторые сами по себе слова подменяются одно на другое.
   Ну, хорошо, вот щас вот песня «Про Козла отпущения».

<Аплодисменты>
   Песни, м... сейчас я хочу вам показать песню, которая... Вы знаете, иногда, вот, вытаскиваешь песни, которые лежали на верхних полках, уже пыльные они запылились, ты… я почему-то вдруг по целым каким-то длинным-длинным периодам их не пою. И даже сам не знаю, почему. Они... не оттого, что они устарели не устарели, а вот как-то случилось. Потом вдруг я их дос… достану и начинаю её снова петь, и она вдруг звучит, как будто я её токо что написал. Тем более, что я их подчищаю, подделываю немножко и так далее. В общем, не… не даю им совсем засохнуть. И вот щас я хочу вам показать песню, прежнюю, свою, которая называется "Горизонт", "Горизонт".

<Аплодисменты>
   Ну, если такая автомобильная тематика, ещё вам спою песню... Песню такую, автомобильную шуточную песню, называется она "Песня автозавистника". <Начинает играть> Щас. <Подстраивает гитару>

<Аплодисменты>
   Вот ещё одна песня из серии вот этих вот дорожных, называется она так: «Дорожная история».

<Опущен 1 куплет>
<Аплодисменты>
   Вы извините за такой бешеный ритм, но я вам обещал с перевыполнением, поэтому я хочу как можно больше успеть и так я вот гоню-гоню-гоню, но если вы устали, я могу поговорить, да? Вот. Тем более, что щас…
<Настраивает гитару>
   Значит, э… песня следующая т… такая... это тоже шутка, но… м-м-м… такая антиалкогольная, скажем, такая. Вот. Эта песня называется… тоже старинная песня, она называется "Ой, где был я вчера". Этого обычно н… никто никогда...
<Аплодисменты>

<Аплодисменты>
   Спасибо.
   Это — впечатления пострадавшего за мелкое хулиганство после лекции о международном положении. <Начинает играть> Щас. <Подстраивает гитару>

<Заменён 1 куплет, добавлено 2 куплета>
<Аплодисменты>
<Откашливается> Ещё одна песня, тоже навеянная, так… событиями последних времён. Это — по поводу неопознанных летающих объектов; в общем, короче говоря, о разных… про разные…<Оживление в зале, настраивает гитару>
   Вот. Э… там, по поводу... ну, вы знаете, там, о Бермудском треугольнике эта песня. Ну это — такое водное пространство, где пропадают всякие корабли, самолёты уже не один десяток лет. Я читал целую книжку, где целый перечень, вот, исчезнувших там кораблей, самолётов. Но, к сожалению, никогда там не находят э… людей. Вернее, людей-то находят, живых, но — нормальных не находят, они все уже сдвинуты, с ними, в общем, беседовать трудно. И… И они... они свои впечатления уже не могут точно высказать. Поэтому они что-то невнятное рассказывают и попадают туда, в "жёлтый дом", значит, на Канатчикову дачу. Значит, "Письмо в редакцию телевизионной передачи "Очевидное и невероятное" из сумасшедшего дома, с Канатчиковой дачи".

<Опущено 2 куплета>
<Аплодисменты, откашливается>
   Вот я… я несколько слов поговорю про, вот, авторскую песню, которую сейчас… вчера опять по телевидению показывали, значит, "французскую эстраду", как они её называют. У них нет такого слова “эстрада”, это какое-то странное слово. Что такое эстрада? Эстрада — это приподнятое просто, вот, пространство какое-то, а, в общем, это э… значит… И вот, как выяснилось, всё что есть там самого интересного (или почти всё) это всё, что касается авторской песни, либо пополам, либо полностью. Вот после Брейля, конечно, у них такого таланта сейчас пока не.. не видать, но всё-таки они... большинство из них, самых интересных, всё-таки пытаются сами… сами делать полностью произведения от начала до конца, от письменного стола до зрителя. Вот есть там, например, такой человек один, я уж не говорю про Беко, который сам и тексты иногда пишет, но чаще всего музыку, и про Азнавура, который делает и то, и другое, и про Брассанса, который делает и то, и другое безусловно изумительно, пожалуй, лучше всех. Вот. Ну, нельзя сказать лучше всех, ну вот то, что я предпочитаю, это на мой взгляд, это — самое интересное. И из новых, вот, теперь Максим Ле Форестье, который э… делает даже теперь целые такие стал программы, где он работает иногда в цирке, такие целые тематические авторские вечера делает по… по песням. По песням, набор песен, либо целые баллады, либо просто та… даже целые такие, их можно назвать маленькими операми, монооперами для одного человека, он делает, проигрывает за разных персонажей. Короче говоря, этот жанр очень развивается там во все стороны, и колоссальное внимание к нему. И недаром это э… так, потому что всё-таки авторская песня это — со… неувядаемое дело. Она имеет традицию, я думаю, значительно бОльшую, чем другие виды искусства песенного. Вот. Потому что это… это — как родился человек, так сразу чё-нибудь взял, стал себе вот так вот <стучит по гитаре> по камню стучать и чего вижу, то пою, как вот акыны, знаете, там:  «Вон ворона летит…», это уже тоже вот начало было того, зн… <смеётся> — фиксация. Вот.
   Ну и здесь тоже у… у нас, вот, если вы обратили внимание, как ни странно, но, к сожалению, меньше появляется… меньше появляется, вот, ребят... Потому что, может быть, как-то, по самому началу немножечко напугали а… а… авторскую песню: так — спугнули её. Вот она появилась, стали делать вечера, почему-то её назвали самодеятельной. Ну, так ведь всё — самодеятельное, всё делается самим кем-то. Это очень похоже на… на анекдот, когда говорится, что это не Гомер был, такого Гом… человека не было, как Гомер, это всё неправда. И как у нас лекции читал изумительный человек Александр Сергеич Поль. Он говорил: «Итак, когда-то, в таком-то веке Гомер, или совершенно другой человек, которого звали Гомер, написал «Илиаду»». Значит, в общем, <смеётся> какая разница, да? Ну вот.
   И так и здесь было что вот её как-то немножко спугнули чуть-чуть ка… песню авторскую, сделали её, вот, самодеятельной, назвали каки… тури… почему-то "туристская", ещё какая-то, вроде это нечто несерьёзное. А вот, пожалуйста, оказывается, во всём мире это — самый уважаемый песенный жанр. Вот. Ну а сейчас из-за этого, между прочим, так долго, вот ждём, что должны появиться ещё ребята, которые будут эт… этим заниматься профессионально, серьёзно и которые смогут с этим работать и выступать перед большими аудиториями. Вот ну так, немножечко отложилось это на какой-то срок, но мне кажется, что это всё начнёт появляться. Я не знаю, что там… сейчас буду... на выбор. Я думаю, что не все, потому что, вероятно, они содержат... И всё-таки, как ни ослаб интерес к песне авторской, к интересной песне, к Булату, который, в общем-то, уже больше двадцати лет э… работает с этой песней, к песням, скажем, даже Юры Кукина, который этим занимался так, сначала левой ногой, потом довольно э... вдруг увидел, что есть большой интерес, даже стал с ними выступать, и Визбор стал снова, возобновил маленькие выступления, понемножечку стал работать, я услышал. И вдруг э… там, песни Анчарова всплывают в каком-то другом исполнении, — значит, это всё не забывается, это дело живучее. В общем, с этим ничего невозможно сделать, если кто-нибудь хочет, и, в общем, это не забывается, это живёт и не только в ниг… в магнитофонных плёнках, а это и в воздухе носится всё время, что авторская... Видите, в чём дело, — такое живое дело вот... я у... уверяю вас, что невозможно, чтобы певец взял вот так вот, эстрадный певец, с прекраснейший голосом, с великолепным, там... вот чтоб он встал вот так вот и... и проторчал два часа, вот, в сопровождении, значит, этого <гитару показывает> и с эстрадными песнями. Совсем другое намерение, верно, у них? Вот когда уходит вот эта атмосфера беседы, доверия, вот такого нормального общения — тогда... тогда вот... сразу кончается внимание зрительское и невозможно его больше взять на себя. И тогда начинает помогать оркестр, который уже так звучит, что, мол, тут уже не слышно, либо вздыхают, либо свистят, либо хлопают, либо чего, это уже и неважно, всё, что запрограммировано, делается от начала до конца. А это дело более нежное и хрупкое, и всё равно, как выяснилось, более живучее. Токо одна гитара, ваши глаза, моё намеренье что-то вам рассказать, потому что действительно я… я это хочу делать, я это очень люблю, у меня, в отличие от многих других людей, есть большая… большое преимущество, которое, я могу даже сказать, что это в общем-то, я счастливый человек, что мне дано такому большому количеству людей рассказать одновременно, о том, что меня беспокоит и волнует. Вы знаете, это действительно грандиозно. Поэтому я могу вообще петь бесконечно и люблю этим заниматься, а это видно… вероятно, очень видно людям, которые сидят в зале, что мне это нравится, что мне хочется это делать. Вот и всё, понимаете? Вот, мне кажется, вот это вот разница большая, и из-за этого авторская песня будет больше, больше, больше, больше завоёвывать себе слушателей, поклонников.
   Значит, ещё… Давайте, я посмотрю записки, их, правда, много… я не знаю, что там… щас буду... на выбор. Я думаю, что не все, потому что, вероятно, они содержат... по теории вероятности...
   Так. Ну вот, человек, который вот этот вот вопрос задал: как я отношусь к движению диссидентов в СССР? Я… я и так… не пойму, о каком вы движении? <Шум в зале> Вы понимаете, в чём дело? Это, в общем... Я нарочно зачитал, чтобы вам показать, что даже в зале всегда есть люди, которые с какими-то странными целями, либо с провокационными, либо ещё с какими-то, значит, вот. Так что, в общем, в семье не без урода, и потом, я вам ещё вот скажу, в чём дело. Это бывает очень странно, значит, я нарочно эту ещё прочитал записку. Очень бывает так: бывает аудитория, колоссальная аудитория, в которой ты работаешь весь вечер, вот так вот, внимательные такие глаза, на полной отдаче. Вы щас посмотрите, придите туда, я выжму свитер свой, вы увидите, значит, что здесь работаешь перед людьми, а не халтуришь, понимаете, просто. Идёт разговор, который требует очень большой сосредоточенности. Это всегда так. И вот полторы тыщи человек это оценили, ушли вот так вот с этим дыханием, оставив впечатление, а один какой-нибудь тип, либо с похмелья, либо ещё с какими-нибудь соображениями, либо ещё из-за чего-то, не токо не понял, а прямо с самого начала пришёл , что ему должны подать, что это будет чего-то такое эдакое делать. И он обязательно напишет. А все тыща пятьсот остальные не напишут. Вот что удивительно! И этого, вот… вот этого одного человека, вот это вот самую писанину, будут где-то там разбирать, она найдёт ход, будет двигаться и так далее. Вы представляете, какая несправедливость происходит? Ну, ладно.
   Значит... <Читает записки> Теперь... исполните, пожалуйста, что-то про планету Тау-Кита... Спойте "Разведку боем"... Понятно. значит, здесь, вероятно, в большинстве записок содержится просьба... ну, понятно… про агента 007, ясно… содержится… Щас я вам спою чего-нибудь ещё, да… Содержится просьба к… спеть ка… ту или иную песню, но если вы сегодня э… если вы сегодня обратили внимание, я сегодня постарался вам показать и то, что уже… к чему вы привыкли и знаете, и раньше я пел и кое-что ведь и новое, верно? Поэтому я всё… всё равно не смогу на всё… так что давайте, это занятие никчемушное, только у… убийство времени.
   Давайте, пожалуйста, про агента 007, про Джеймса Бонда, <смеётся> который бывал у нас в лице артиста Шона Коннери. Артист Шон Коннери популярный актёр на Западе, который ходит с охраной, ходит, значит, он там… э… значит… живёт где-то, где… где, никто не знает — он опасается поклонников. Он был у нас, снимался у нас в картине, ехать не хотел, очень боялся, что вот его здесь совсем одолеют поклонники. Всё-таки когда он приехал, у нас мимо него ходили люди и как к пустому месту к нему, токо что не плюнут, а, в общем, никакого уважения, <смех в зале> потому что у нас и… ак… е… этих картин никто не видел, и он… а он в жизни, надо вам сказать, особенно никак… ничего особенного из себя не предст… нормальный человек, такой респектабельный господин, очень милый, симпатичный и никакой не супер. Он не супермен, не супершпион, котор… которых он играет на экране, а нормальный человек. И он ходил очень обрадовано, что он так свободно может здесь передвигаться, никто к нему не пристаёт, значит, дышал полной грудью и всё, и так далее, и так далее. И э… один раз даже… всё-таки заскучал и попросил устроить вечеринку такую. Ну, и сделали какой-то вечер такой в присутствии актёров, актрис, конечно, и там, и так дал… чтобы объяснить, кто он такой. Вот. И он очень мило в… сделал стол, там, купил напитков в «Берёзке» всяких (я про это всегда рассказываю) джинов, висок. Ну вот. И, значит, был хороший вечер. Правда, он всех развлекал, но по-английски, а там в этой компании уже и по-русски к концу вечера си… особо не могли. <Смех в зале> Вот. Поэтому никако… опять на него никто внимания не обращал, и он, видимо, <смеётся> остался когда один в своём гигантском номере в «Советской», значит, он, видимо, долго повторял: «Да, это таинственная страна».

<Аплодисменты>
   Песня “Я не люблю”.

<Аплодисменты>
   Спасибо.
   Вы знаете, я ваши желания прекрасно понимаю, я и сам хочу ещё попеть, честно говоря. Но я этого никогда не делаю — традициям изменять не буду. Ну а так как всё-таки получается, что часто бываю здесь у вас, правда, уже как... как в знакомое какое-то место идёшь, то я вам обещаю, что я вам всё допою потихонечку в последующие разы. И новое, и старое, что вы полюбили. А щас — всего вам доброго. Идите отдыхайте.
<Аплодисменты>

        Появление сообщений об ошибках при обращении к файлам RealAudio, mp3, txt означает, что к серверу, на котором размещены эти файлы, нет доступа. Повторите запрос спустя некоторое время или на следующий день.
        Об ошибках в работе сайта Вы можете сообщить нам по e-mail .

        Если Вы располагаете любой информацией об этой записи (воспоминания очевидцев, недостающие песни, песни в полном объеме или с лучшим качеством, отсутствующие комментарии, фотографии, публикации с упоминаниями и т.д.), пожалуйста, свяжитесь с нами по e-mail :