Добрый… Доброе утро, скажем, дорогие товарищи макеевчане! Я могу так сказать, потому что был я у вас позавчера и тут так меня тепло встретили, что я уже теперь могу обращаться с вами как с друзьями, ну и спасибо вам за то, что вы пришли в такую рань. Вот. <Смеётся> Теперь... м-м... сегодня мой концерт называется «концерт-встреча», но это не совсем верное название, потому что встреча лучше всего протекает за круглым столом, когда есть соответствующие... <оживление в зале> и так далее, вот, и когда протекает непринуждённая беседа между людьми. А у нас какая может быть беседа, когда вас много, я один на сцене, конечно, с моей стороны будет монолог. Но я абсолютно уверен, что у вас, конечно, есть какие-то вопросы ко мне и, конечно, это вопросы творческие, а не про то, там, сколько раз женат и разведён. Вот. Поэтому я просто, в нескольких словах, остановлюсь на работе своей в театре и в кино, и буду во время этого рассказа небольшого перемежать его песнями, которые я писал для спектаклей нашего театра, для кино и так далее.
   Значит, работаю я в Москве, в московском Театре на Таганке. На Таганке раньше была тюрьм... раньше был театр. Нет, тюрьма там тоже, действительно, была, но только э… её снесли сейчас: по камушкам, по кирпичикам её разнесли. А она была знаменита тем, что там держали политкаторжан и Владимир Маяковский, когда ему было всего одиннадцать лет, он принимал участие в подпольной работе. И они рыли подкоп под эту тюрьму для того, чтобы освобождать женщин-политкаторжанок, так что у Таганской площади в Москве большая история. Ну там был театр, который назывался "Театр Драмы и Комедии". Этот театр несколько лет тому назад перестал отвечать на запросы публики, перестал отвечать репертуарной политике и его решено было реорганизовать. Реорганизация происходит очень просто: приходит новый главный режиссёр,, выгоняют старого, приходит новый коллектив и половину старого тоже выгоняют. Так оно н произошло. В 1964 году на выпускном курсе Щукинского училища при театре Евгения Вахтангова был поставлен спектакль со студентами, который назывался “Добрый человек из Сезуана”. Этот спектакль произвёл в Москве, просто, впечатление "разорвавшейся бомбы". И было очень много противников и сторонников этого спектакля и все, кто… кто ругал, кто хвалил. Наконец, появилась статья в газете “Правда” Константина Симонова, в которой было написано о том, что жалко, если этот коллектив молодой во главе с режиссёром Любимовым Юрием Петровичем — он вам известен как киноактёр и актёр театра Вахтангова — заслуженный артист. Он играл, например, в фильме “Робинзон Крузо” — старом, играл Пятницу. Он играл в фильме “Лётчики” французского, э… в фильме “Беспокойное хозяйство” — французского лётчика, и много снимался в кино, а тогда он был педагогом ещё в шестьдесят четвёртом году. И вот, было написано в статье: “Будет жаль, если распадётся этот коллектив, все разъедутся по разным театрам и спектакль погибнет”. И вот решено было отдать ему этот театр. И вот эта кампания молодых людей — восемнадцать человек — пришла в этот театр, и стали играть “Добрый человек из Сезуана”. Спектакль был очень необычный по форме: сзади стояла просто глухая стена дома, два тротуара. И вот эта вот самая компания — восемнадцать человек — без гримов, в очень простых костюмах, разыгрывали, вот это самое, написанное Брехтом действие. Причём там были такие приёмы (я тоже играю в этом спектакле, играю роль безработного лётчика), такие приёмы как, например: вот идёт любовная сцена в парке (я играю с Зиной Славиной любовную сцену) и вдруг, бросаю её, выхожу на зрительный зал и начинаю разговаривать со зрительным залом, а потом снова возвращаюсь в сцену. Этот приём был совсем новый, а сейчас им очень многие театры пользуются. Прямо, вот такой, вот, э… приём, для того, чтобы зрителей делать соучастниками спектакля. Кроме всего прочего, там было очень много песен и музыки. В этом спектакле Брехт специально написал для этой пьесы так называемые "зонги" — это даже не песни, а зонги — упрощённые, ритмически сделанные стихи, которые нужно петь под музыку и поэтому... Музыку к этому спектаклю написали актёры нашего театра Хмельницкий и Васильев. Я исполняю роль безработного лётчика, пою несколько песен в этом спектакле на стихи Брехта (тогда я ещё сам не писал для нашего театра).
   Ну вот, кончили мы играть этот спектакль “Добрый человек из Сезуана”, стали думать чего делать дальше? Поставили спектакль, который называется “Герой нашего времени”. А дело в том, что у нас театр был старый, крыша протекала, зрители ходили между вёдрами, в одежде, значит, и нам говорят: “Вот близится юбилей Лермонтова, сделайте нам спектакль к юбилею, а мы вам сделаем ремонт”.  Мы сделали. Вот, ремонт был плохой. Какой ремонт — такой и спектакль. И, значит, мы этот спектакль сняли с репертуара очень быстро.
   А потом, самое основное, о чём я вам хочу рассказать — это спектакль “Десять дней, которые потрясли мир”. На афише написано, э… “Представление с буффонадой, пантомимой, цирком и стрельбой” и это не обман зрителя. Там на самом деле присутствуют все вот эти компоненты. Когда вы в половине седьмого подходите к нашему театру, то вы видите, что около входа в театр стоят, э… значит, ходят с гармошками, с балалайками, с гитарами наши актёры в одежде революционных матросов, солдат; висят плакаты, висят флаги, играет музыка. Рядом у нас ресторан находится, он называется “Кама”. Оттуда выходят люди подвыпившие, навеселе, думают: “Батюшки! Мы какой-то праздник пропустили!” И к нам присоединяются. И всё около, на улице, прямо около дверей начинается. Вот это начало этого спектакля... Они, там, танцуют с нами, поют, но их в зал не пускают, конечно, потому что у входа в фойе стоят несколько наших актёров солдатами одетые, со штыками и кто проходит — отрывают квиток билета, накалывают на штык и пропускают в фойе. Фойе тоже оформлено под время тех лет; висят плакаты: сатирические и реалистические плакаты; ходят девушки в длинных одеждах, в красных косынках и каждому из вас прикалывают бантик на грудь, значит, и создаётся такое ощущение праздника. Ленин сказал: “Революция — праздник угнетённых и эксплуатируемых”. И действительно — такое праздничное зрелище у нас. В фойе ещё, ещё до входа в зрительный зал, стоит помост деревянный; пирамида из винтовок и на этот помост выходят наши актёры о… одетые, так как они будут играть в спектакле, и поют частушки и песни, и одна из частушек кончается так:

   Все думают: “Ну, слава Богу, — это безобразие закончилось! Щас пойдём в зрительный зал и там можно, будет по… посмотреть нормальный спектакль!” Но не тут-то было! Они только успеют откинуться па спинку кресла, выходят трое наших актёров — рабочий, матрос, солдат, так выстраиваются с оружием и стреляют. Ну, правда, стреляют не в зрителя, а вверх, но у нас п… помещение маленькое и поэтому звук сильный, пахнет порохом, и некоторые слабонервные не выдерживают — они п… их выносят в фойе, они там посидят, выпьют чего-нибудь — "Нарзану" — и возвращаются досматривать, потому что билет достать к нам в театр очень трудно.
   Это на самом деле. В девять часов утра, когда мы приходим на работу, мы всегда видим толпу людей около входа на... в театр, которые стояли ночью, отмечали, билетики просили, по месяцам люди пытаются попасть в театр. Приезжайте в Москву — вы можете в этом убедиться. Токо не все сразу — по два, по три человека. Мы всегда стараемся, чтобы приезжие могли попасть в наш театр, мы всегда, перед началом пытаемся их пропустить. Так что я, вот приглашаю вас, токо не всех, конечно. Может быть, мы приедем на гастроли к вам, тогда вы попадёте все и увидите все наши спектакли. Ну вот, а потом начинается, в этом спектакле “Десять дней, п… которые потрясли мир”, оправдание афиши: тридцать две картины, решённые, совершенно, в разном ключе. Там есть: акробатика, цирковые номера, люди играют в масках. Э… Там есть элементы пантомимы, реалистические сцены, элементы кукольного театра, каждый целый такой калейдоскоп — наворот, даже есть картины “Тени прошлого”, которая э… сделана за таким м-м… экраном: опускается экран, сзади свет, и мы тенями играем разных людей, только успеваю переодеваться. В этом спектакле двести с лишним ролей, а так как мы находимся на хозрасчёте, то двести артистов держать в театре невозможно — им не запла… зарплату невозможно платить, поэтому нас всего сорок пять человек, и мы все играем по нескольку ролей подряд, в этом спектакле — только успеваешь переодеваться. Вот я в этом спектакле играю роль Керенского, потом роль белого офицера, потом роль матроса-часового у Смольного, потом анархиста, в картине “Тени прошлого” и пою очень много песен и зонгов от театра. Я писал музыку к некоторым стихам, на стихи Блока, писал музыку для этого спектакля. Вообще мы стараемся сами как можно больше вносить в наши спектакли. Ну вот, кончается это представление, выходите вы в фойе, а там висят три ящика: красный; чёрный и жёлтый. Если вам понравилось представление, вы опустите квиток билета в красный ящик, не понравилось — в чёрный, ну а если остались равнодушными — в жёлтый. Мы всё это дело потом вытаскиваем и выбрасываем, ну; правда, подсчитаем, сколько было “за”, сколько “против”. Вот и самое интересное, что никогда в жёлтом ящике не бывало м... э… кусочков билетов, поэтому можно заключить, что равнодушных людей на наших спектаклях почти не бывает: может нравиться, может не нравиться, но никто не остаётся равнодушным. Вот это о спектакле “Десять дней, которые потрясли мир”.
   Очень сильная линия в нашем театре — это поэтическая линия. Э… Первый спектакль, который мы поставили поэтический, на чистой поэзии, был спектакль по произведениям Андрея Вознесенского (замечательного нашего поэта). Он однажды пришёл семь лет тому назад и говорит: “Давайте сделаем спектакль!” Тем более, мы хотели сыграть спектакль в фонд мира — один раз. И мы сделали за две недели (по ночам), сделали спектакль. Половину мы играли стихи Вознесенского, а половину спектакля сам поэт читал стихи. Но это имело такой громадный резонанс во всей Москве, столько было писем, чтоб мы продолжали, что мы стали играть этот спектакль дальше. Вот сыграли его пятьсот раз, правда, без Вознесенского, потому что он всё время ездит на периферию: то в Австралию, то в Америку, то во Францию, вот, и поэтому с ним очень трудно, и мы играем одни весь спектакль.
   Это очень красивое зрелище. Такой святящийся задник, мы выходим двадцать человек в униформе, в чёрных свитерах и брюках, один маленький белый станок такой, оголённая сцена, висят всякие конструкции современные и мы э… с гитарами, ведь мы же все играем на нескольких инструментах, каждый из наших актёров. Эмблема нашего театра — гитара. Даже в к… спектакле “Час пик”, когда человек представляет моду, он раскрывает: мода “А-ля “Таганка”, раскрывает плащ, и у него на плаще гитара нарисована. Так что эмблема театра нашего — гитара.
   И в этом спектакле “Антимиры” пять человек играют, аккомпанируют, сопровождая стихи Вознесенского гита… гитарной музыкой, под гитару. Ну вот. 
   А потом был для меня очень памятный спектакль, который называется “Павшие и живые”. Это спектакль о поэтах и писателях, которые погибли в Великой Отечественной войне. Этот спектакль для меня памятен не только тем, что я там играл несколько ролей одновременно: Кульчицкого — поэта, потом поэта Гудзенко и потом Чаплина, а потом Гитлера. Причём Гитлера... Мы же ведь не гримируемся — эта одна из особенностей нашего театра, мы играем все без гримов, и зритель никогда не возражает против этого, потому что, театр наш условный. Ну вот, вы сами посудите, когда вы приходите в театр, а нарисовано сзади небо со звёздами — все ж прекрасно понимают, что оно не настоящее, что настоящее намного красивее, но зритель так устроен, что он: “Хорошо!” — говорит, — “Хорошо!” Верит, это, пускай это будет небо! Он, как, с допуском, так сказать. Допускаем, что пусть это небо или это лес! А раньше театры были: вытаскивали такую табличку, и написано было “Площадь” и ничего не было на сцене, и люди играли. Вот мы вернулись к старому театру н у нас, вообще ничего нет — никаких лесов, никакого неба — абсолютно! И зритель очень быстро входит в эту игру, что его не будут никто обманывать, что никто не будет притворяться стариком или наоборот молодым, а вот эта компания людей будут разыгрывать такое-то действие, отсу... Это театр условный, происходит от слова “условиться”. Вот мы уславливаемся со зрителем, договариваемся, и зритель очень легко на это идёт. И вот спектакль “Павшие и живые”: как только я кончаю играть Чаплина, мой партнёр, который играет Эренбурга, берёт жжёную пробку, рисует мне усы прямо вот тут и чёлку, и я начинаю сразу играть этого самого бесноватого фюрера: <неразборчивая немецкая речь> и так далее. Он был истерик — кричал, подпрыгивал, когда говорил. И, значит, идёт вот эта вот самая новелла, а в это время п… по двум боковым дорогам, которые спускаются к авансцене, выходят четверо немецких солдат с закатанными рукавами — бравые и наглые, какими они шли в начале войны, ну как они уходили, это тоже многие знают. Их проводили по Москве десятки тыщ, а потом дезинфекцию делали. Но тогда они были уверены и думали, что, вот, у них всё будет хорошо, и я написал впервые для этого спектакля несколько песен. Мне заказал театр — я написал текст и музыку песен.
   Вот послушайте песню, которая называется “Солдаты группы “Центр””.

<Аплодисменты>
   Вот. После этого спектакля “Павшие и живые” мы поставили э… поэтический спектакль под названием “Пугачёв”, который тоже очень интересно сделан. В каждой декорации, которая для наших… для нашего спектакля сделана, ничего другого нельзя играть, кроме этого. Например, в “Пугачёве” — это такой громадный деревянный помост (он так спускается вперёд), стоит плаха, в плахе два топора. Иногда эти топоры и плаха накрываются парчой и превращаются в трон, а топоры превращаются в подлокотники трона и садится на них императрица, ведёт диалог с дворянами. А в это время, там, на станке, несколько человек наших актёров по пояс голые (мы играем босиком, в парусиновых штанах) разыгрывают вот эту замечательные (стихи Сергея Есенина), его драматическую поэму “Пугачёв”. Причём, значит, с левой стороны висят виселицы и… и когда одерживают верх восставшие, тогда вздёргивается дворянский мундир на виселицу, а если правительственные войска, тогда — крестьянский, одежды подымаются на виселицу. С этой стороны висят колокола — в них я стучу э… топорами, по этим колоколам, как набат. И вот эта вот вся, мощная такая, лавина этого бунта бессмысленного, жестокого, но очень сильного, катится, вот, к этой самой плахе, потому что, всё-таки бунт был разгромлен. Там очень много русских песен, и там есть только цепь на помосте и больше ничего. И час сорок пять люди слушают стихи не шелохнувшись, такой сильный напор вот этого есенинского стиха. Я там играю роль беглого каторжника Хлопуши. Эту роль очень любил э… сам Есенин. Он читал этот монолог очень часто. И пришли две его сестры, они живы до сих пор, к нам в театр и сказали, что когда он читал этот монолог, у него был такой темперамент и такой настрой в это время, что он себе ладони продырявливал ногтями, и у него выступала кровь всегда на ладонях. Я, конечно, не дырявлю себе, я ногти стригу перед началом, но стараюсь сохранить вот этот вот есенинский, смысл есенинского стиха. Потому что, это совсем неверное представление про Есенина, что он был такой с тенором, такой с беленькими волосиками и говорил, что там “Я люблю тебя...” и так далее. Это не... У него был баритон, он был мужчина... так что, всё нормально. Вот. <Оживление в зале> И м… у него был довольно грубый голос и это неправда, что у него были ка... И почему-то стараются Есенина так читать, нет, он был, вот, с таким напором и темпераментом был человек. Вот. Пьесу эту “Пугачёв” хотели поставить раньше, хотел поставить Мейерхольд, но Есенин был человек скандальный и упрямый, и он не разрешил выбрасывать ни одного слова Мейерхольду, и они, в общем, разругались (тот тоже был упрямый), расплевались, разошлись, вот, а пьесу так никто и не поставил. Ну, мы очень бережно отнеслись к тексту Есенина, и даже кое-что добавили. Вот.
   Теперь, э… поэтический спектакль был “Послушайте!” о Маяковском. “Послушайте!" — это первая строка стихотворения:
          "Послушайте!
          Ведь если звёзды зажигают —
          Значит — это кому-нибудь нужно?
          Значит — это необходимо,
          Чтобы каждый вечер
          Над крышами
          Загоралась хоть одна звезда?!"
   Этот спектакль... никто Маяковского у нас не играет, вернее, играют его пять человек. Маяковский... каждый играет грань Маяковского: Маяковский — лирик, Маяковский — трибун, Маяковский — сатирический. Один Маяковский у нас молчит, вообще ничего не делает, так токо смотрит в зрительный зал глубокомысленно. Хорошая роль, правда? Вот!
   Ну, после этого — последняя премьера нашего театра — это спектакль, вот мы недавно поставили несколько месяцев тому назад, который называется — “Под кожей статуи Свободы” по поэме Евтушенко. Спектакль тоже очень оригинально сделан. Когда вы входите в зрительный зал — сидят наши актёры в виде американских студентов. Прям на авансцене в сидячей забастовке, жуют резинки, смотрят так в зрительный зал, а перед ними воткнуты на штативах, вот на таких, черепа из папье-маше сделанные из бумаги. Эту декорацию взяли мы из натуральной... из натуральных условий. А именно около Белого дома американские студенты однажды устроили вот эту забастовку протеста против войны во Вьетнаме и вот такую, вот, штуку, вот такую декорацию в этих черепах, её разыграли — мы прямо её взяли. Потом первый ряд не продаётся, входят полицейские, садятся на первый ряд в… с дубинками, с касками. И если кто-нибудь из артистов начинает там особо бурно чё такое протестовать, — то его бьют по голове дубинкой и вытаскивают, и выбрасывают в фойе. Вот. И из зрителей, если кто-нибудь особенно начнёт бурно реагировать, но его не бьют, конечно, ну так — встанут, дубинкой помашут... Дисциплина идеальная у нас на спектакле, на этом. Ну вот, это, пожалуй, почти всё.
   Я сыграл в нашем театре очень много ролей. Я играл и безработного лётчика, и сыграл несколько ролей мирового репертуара, а именно: Галилея в “Жизни Галилея” Брехта. Я играл его от сорока шести до семидесяти лет — ему по пьесе, а мне было двадцать пять, когда я начал его репетировать н ни у кого никогда из публики не возникало никаких сомнений по поводу того, что этот молодой человек играет старика семидесятилетнего. А я не делал никакого грима, ни усов, ни бород, а просто немножечко замедлял речь, глаз, остановившийся такой, знаете, как человек чем старше, он мудрый становится, а потом он приходит в маразм, и вот этот самый Галилей в семьдесят лет уже был в маразме. У него такой глаз дурацкий, и вот он так это... <Оживление в зале> И всё! 
   И последняя моя работа по прекрасной пьесе Шекспира “Гамлет”. Был поставлен спектакль у нас в театре тоже очень интересно. Начинается этот спектакль вот с чего: вы входите в зрительный зал, а сзади около белой стены на сцене ничего нет, только впереди вырыта могила с землёй, здесь стоит старый такой обструганный гроб, а сзади сидит человек в чёрном свитере, в шерстяном, потому что шерсть всегда носили (бараны всю жизнь были, правда?) и поэтому шерсть носили во все века. И никому неизвестно, вполне возможно, что принц Гамлет — датский ходил в шерстяном свитере, так что об этом история умалчивает. Вот я сижу с гитарой сзади до начала спектакля, пока рассаживается зритель, потом гаснет свет, кричит петух, выходят артисты, тут меч такой воткнут. Они берут повязки чёрные, траурные, с этого меча, завязывают, потом я выхожу на авансцену и пою на стихи Пастернака такую, ну, даже не пою, а про… просто речитатив. Стихи называются “Гамлет”:

   А потом, сбоку, движется на всю эту компанию, которая вышла, громадный, гигантский занавес, который мы сплели в девяносто ниток в рыболовную сеть, такой сделали орнамент. Этот громадный занавес, который движется во всех направлениях по всей сцене и работает у нас как Судьба. Он самостоятельное действующее лицо. Он всех правых и виноватых сметает в могилу, прямо бьёт так по спине, н мы падаем в могилу. Он меняет мизансцены — н не нужно никаких декораций. Вот так он встанет по диагонали и получается анфилада комнат. Если он немножечко приблизится к действующим лицам, тогда он просто работает, как занавеска, и я за ней убиваю Полония, а потом очень интересно — всегда хочется заглянуть — что же там. И вот, когда, например, мы играем сцену с матерью, занавес неожиданно разворачивается, а там оказывается нас подслушивают. Потом поворачивается обратно, я убиваю Полония в этот занавес, разворачивается занавес, а он висит, вот так вот на ноже. Вот. Так что он даёт громадные возможности — этот занавес. Он как самостоятельное действующее лицо. Ну, об этом трудно рассказывать — лучше приехать посмотреть. Вот всё, что я хотел ра… вам рассказать о работе о своей в театре.
   Ещё только несколько слов вот о чём. Меня часто спрашивают: когда-нибудь я уйду из театра на эстраду или в кино? Я могу со всей серьёзностью заявить, что нет, этого не произойдёт. Мы очень любим наш театр, потому что дело, в которое много вложено, также как и любимая женщина или ребёнок — чем больше отдаёшь, тем дороже становится. Вы сами это знаете прекрасно, и мы много туда внесли в этот спектакль и, конечно, никто по собственному желанию оттуда не собирается уходить. У нас так не бывает: так, если очень попросят — и то неохотно. Начинает местком заступаться, говорит: «Давайте возьмём на поруки, оставим и так далее...». Вот. Ну а потом, вот ещё... мы очень много делаем для наших спектаклей. Мы не чувствуем себя токо исполнителями: мы сами пишем музыку, тексты для наших спектаклей, для нашего театра и поэтому, конечно, работать там интересно, хотя, в общем, в кино работать тоже очень любопытно. И вот ещё что: у нас времени мало, мы в девять приходим, начинаем заниматься на матах акробатикой. Потому что у нас театр синтетический — мы всё делаем сами: и, там, прыгаем, и пластикой занимаемся, играем на инструментах и поём, и играем драматические роли, поэтому, кто хочет — приходит в девять утра заниматься. В десять репетиции до трёх, потом перерыв, в половине седьмого явка на спектакль — до одиннадцати. Так что — никакой личной жизни нет и лучше личной жизнью заниматься прямо в театре. И поэтому у нас так много супружеских пар и даже дети (теперь у очень многих дети), а у нас много детей занятых в спектаклях, и мы не берём женщин, которым уже много лет, а они всё прыгают… маленького роста, и они… они называются “травести” по амплуа, и они играют детей. У нас играют настоящие дети, мы их берём из интернатов, из музыкальных школ. Они ужасно довольны: бегают, беснуются, дерутся, им апельсины покупают, а потом они поздно спать ложатся, они довольны ужасно. Ну вот, теперь, значит, у нас уже свои подросли, и будет дешевше свои там... <Откашливается> Ну вот, ладно.
   Я сказал, что в кино… в кино, конечно, работать тоже очень интересно, потому что во всех в нас сидит страсть к перемене мест, все мы хотим ездить куда-то, э… смотреть новые места, новых людей (ну ещё с детства), а кино даёт для этого большие возможности, потому что каждый фильм снимается <откашливается> в тех местах, где происходит действие фильма. Я снимаюсь уже десять лет, и за это время успел изъездить очень много м… и по России, и вообще, просто по Союзу.
   Значит, начал сниматься... мне не очень повезло в кино. Начал я сниматься в картине «Карьера Димы Горина» и всё должен был в начале приставать к чужим девушкам, почему-то в первых картинах, так получилось — я играл разбитных парней, весёлых таких, полуотрицательных. Они были: шофера, монтажники, моряки, солдаты, ну токо они были такие, не очень серьёзные. И вот первый съёмочный день. Приезжаю я в Карпаты — замечательное место. А играл я монтажника-высотника Софрона в это время. И вот в первый съёмошный день меня привезли (там прекрасная погода, всё очень хорошо) и говорят: “Вот, надо, значит, э… чтоб залез вот туда, а там опоры выс… тянули высоковольтные линии электропередач (опоры по сорок метров). Значит, ну как… кое-как я туда залез, потому что залезть-то ладно... И как я токо оттуда увидел, где я нахожусь, я сразу зацепился карабином за конструкцию и думаю: “Ну, всё! Я отсюда больше ни ногой!” Сняли эпизод, и потом я до вечера там сидел, пока не пришли монтажники и не научили меня спускаться по канату, тормозя перчатками. Если бы они меня оттуда не сняли, я бы там до сих пор сидел и к вам бы не приехал. Ну вот! Значит, а потом после этого был самый запомнившийся мне на всю жизнь эпизод. Я должен был в кабине м-м… а-а-а.. м-м... грузовика “МАЗа” приставать к Тане Конюховой. Кстати, приобрёл побочную профессию — научился водить самосвал, так что кусок хлеба под старость лет есть. Вот. И вот я должен был приставать к Тане Конюховой, она изве... не к Тане Конюховой, а к персонажу, которого она играла — её звали Галя Берёзка. А её любит Дима Горин. А он едет в кузове и смотрит в окошко — что там происходит. Я говорю режиссёру: “Я не могу! Да что...”. Я был тогда неопытный, молодой, мне было двадцать лет, я говорю: “Я не буду к ней приставать — это неудобно, она известная артистка, а я... чёй-то я буду... не хочу! И потом все подумают, что на экране, что такой же”. Это же ведь всегда принимают нас за тех людей, которых мы играем. Я очень долго не хотел, но меня все подбадривали, режиссёр ругался, Таня Конюхова подбадривала, говорила: «Володя, смелее!» Вот я, значит… Я говорю: “Нет! Я не могу! Не хочу! Я всё, я скромный! Нет, я не буду!” — потом согласился, наконец, всё-таки, и это было очень приятно. <Смех в зале> А потом наступает возмездие. Я выхожу, с… спускаюсь, там, чё-то по скатам бью ногой, и в это время выходит Дима Горин, наматывает себе кепку на руку и бьёт меня в челюсть. Теперь должен вам сказать, что в кино делается всё натурально — это реалистический вид искусства, тут, вот, такое вот лицо на экране, такие же руки, поэтому обмануть нельзя. Всё делается в полную силу и не один раз, а по нескольку дублей подряд. Вот этот мы снимали девять дублей. Единственное, что я успевал: для симметрии, чтоб не очень распухала одна сторона, подставлял разные щеки — по Евангелию, точно! Ну вот, этот мне день очень запомнился в моей жизни.
   Потом я вторую картину играл — “713-й просит посадки”, играл там американского моряка-солдата морской пехоты, который тоже пристаёт к чужой девушке в салоне самолёта и тоже должны были меня за это наказывать — Отар Коберидзе, а он человек здоровый, восточный, у него темперамент, у него глаз горит нехорошим огнём, думаю “Убьёт!” <Смех в зале> И говорю ещё оператору, говорю: “Ещё два дубля и я дам дуба!” <Смех в зале> Ну, всё кончилось благополучно. Правда, я там тоже распоясался, тоже какую-то драку устраивал в этом салоне по ходу дела. Ну вот, потом я снимался в фильме “Штрафной удар”. Этот фильм я помню потому, что я там впервые сел на лошадь. Полгода занимался для того, чтоб выполнять трюки. Там нужно было выполнить трюк — делать вид, что ты не умеешь ездить на лошади — это первое, и второе, — нужно было делать сальто, когда лошадь шла на препятствие, а потом комбинаторы делали — я попадал в чужое седло и говорю: “Извините! Ошибся лошадью!” Вот. Ну, нам не разрешают самим делать трюки, потому что, вот, вы знаете, что погиб Евгений Урбанский при выполнении трюка “прыжок с бархана на бархан” — он м... в автомобиле, и он погиб. И после этого нам самим-то не разрешают ничего делать, но мы всегда хотим, артисты почему-то всегда хотят сами всё, хотя есть специальные люди для этого. Вот, например, и картине “Служили два товарища”, где я играл роль белого поручика Брусенцова, у меня был такой эпизод, значит, а после того, как он стреляется, нужно было падать в воду. Ну, я очень долго просил режиссёра. Говорю: “Я вас прошу — дайте мне самому!” Он, наконец, согласился, говорит: “Принесите спирту! Принесите сухую одежду! — Растираться, и чтобы сразу он новый дубль делал”. И вот, значит, а там не высоко, — метров около трёх, а вода была градуса четыре, потому что токо что сошёл лёд. Это в Одессе было, в начале марта месяца. Ну вот, я, значит, упал — меня растёрли, переодели, опять упал, — меня растёрли, опять переодели, опять упал, растёрли, переодели, потом говорят: “Всё! Снято!” Я говорю: “Ещё, пожалуйста! Море по колено”. Потому что, значит, спирт проник через поры. Ну вот, это такой просто смешной эпизод.
   Потом возвращаюсь немножко назад. Я сыграл такую роль, что если бы мне щас её предложили, просто озолотили б, я не стал её делать, но тогда был молодой и тогда мы были, знаете, где чего плохо лежит, что ни попадя, хватали, лишь бы на экране появиться. Вот сейчас-то уже разбираешься и смотришь: что нужно играть, что интересно, что за человек, что можно там сделать, а тогда — лишь бы только, вот, на экране было: “Вон я, вон вид… во-о-он, вон там... а нет! Уже кончилось!” Ну вот! <Откашливается> И я играл <откашливается> роль довольно большую, который назывался “бригадир земснаряда Маркин” в фильме “На завтрашней улице”. Мы снимали в замечательном месте, — это строительство Плявинской ГЭС — ударная комсомольская стройка была. Мы жили в палатках, вместе с ребятами, поэтому играть нам было их легко — они вместе с нами были всё время. Но тут такая, значит, проблема: я должен был играть человека, которого все любят: его… его начальство любит, друзья любят его, жена любит, дети любят, а он живёт в палатке — у него там мебель полированная гниёт, потому что палатка протекает. Ребёнки кашляют, жена плачет, а он говорит: “Ничё! — говорит, — Ничё! — Терпи! Другим квартира нужнее! Мы брать не будем!” Он отказывается от квартир всё время. Вот такой, вот, человек. Ну вот! Значит, таких людей... нету, <оживление в зале> вот, и потом неправильно: зачем отказываться, когда предлагают ему, по делу.... Ну вот. Итак, что я эту, вспоминаю просто с улыбкой эту картину.
   А потом мне очень повезло, — меня пригласил сниматься в фильм “Я родом из детства” замечательный советский кинорежиссёр Виктор Туров. Я его очень люблю. Это мой большой друг, он снимал много фильмов и самые интересные впечатления, конечно, от него можно получить, если приехать в Белоруссию, потому что не нужно никакого сопровождающего, никакого гида — Витя так расскажет про свою родину и так покажет её, сядет в “газик” и на день увезёт, что уже потом тянет, как будто ты там родился. У него очень интересная судьба: когда ему де… было девять лет, на его глазах расстреляли отца. Он был командир пат… партизанского отряда и вернулся, однажды, в деревню, когда там никого не было, (он думал) навестить семью — его взяли полицаи, вывели около дома, расстреляли, а потом их с матерью угнали в Германию и когда их освободили американцы в сорок пятом году там, э… то он э… потерял мать, и девять лет ему было, а он полгода добирался один, пацаном вот таким, через всю Европу к себе на родину в Могилёв и топ… добрался. Вот! И у него сохранился такой детский взгляд на события сорок пятого года, удивительный совершенно глаз, чистый. Такое впечатление, что это снимал ребёнок, такое настроение сохранено. В этом фильме я не только исполнял роль центральную, одну из центральных мужских ролей, но я там впервые написал песни. Одна из песен, вы её наверняка знаете, её очень любил в конце своей жизни замечательный наш актёр и певец, и человек Марк Бернес. И он в картине её и исполнял. Он безвременно умер, раньше, чем нужно было бы, конечно. Вот. И я его светлой памяти посвящаю эту песню:

<Аплодисменты>
   В этом фильме я играю роль капитана-танкиста, который горел в танке, вернулся домой седой человек с искалеченным лицом, пролежав полгода в госпитале. Входит он к себе в комнату, у него мебели нет — её сожгли в печке, потому что было очень холодно во время войны, и только чья-то добрая душа пожалела музыкальный инструмент — висит гитара запылённая, он берёт и поёт песни. Имеется в виду, что сам мой персонаж писал песни для этой картины.
   Песня называется “Песня о госпитале”.

<Аплодисменты>
   Вот. Потом после этого были картины одесского моего периода. Я снимался в фильмах: “Вертикаль”, “Короткие встречи”, “Интервенция”, “Служили два товарища”, “Опасные гастроли” и всё в городе Одессе, хотя это фильмы совсем разных студий. Первый фильм “Вертикаль” — я из него вам спел песню, песня эта написана по поводу определённого случая. Однажды, когда мы занимались на льду, ходили по льду в отриконенных ботинках с ледорубами, ну просто, мы приобретали навыки какие-то альпинистские, потому что в кино всё же нужно делать натурально, потому что ну, всегда человек увидит: “А-а-а! Ну, это ерунда! Это всё туфта, это он врёт, это ничего он не умеет делать, — это вместо него делают!” Поэтому хоть какие-то навыки мелкие мы приобретаем в кинематографе. Ну вот. И вот однажды мы занимались, бежит какой-то человек и говорит, что терпит бедствие группа наверху, вернее, их уже сняли: двое раненых, один убит и двое живых осталось. Это была команда ЦСКА и погиб майор Живлюк. Мы помогали его двум друзьям, которые находились на  тридцатисантиметровом карнизике в течение полутора суток, их не могли снять, была непогода, для того, чтоб помогать спускаться своему... спускать тело своего погибшего друга, и эти двое живых, вот так вот, стояли около карниза... Вообще ведут себя в горах поразительно. Есть неписаный закон, что все сходят с маршрутов, с занятий, как только э... терпит бедствие какая-то группа и идут на спасение. Ну вот, в данный момент мы помогали спускаться этим раненым ребятам, и они, когда узнали, что мы новички, они даже не позволили себя нести, только когда кончилась морена и началась равнинная местность, мы их несли. Оказывается, у одного был перебит позвоночник, а у другого — бедро, и они даже нам не сказали об этом. Ну вот, вообще ведут себя в горах люди поразительно, и пословица о том, что "Умный в гору не пойдёт — умный гору обойдёт" — глупая пословица, потому что в горах очень много умных людей — я их видел, разных профессий и возрастов. И лю… человек, который когда-то однажды хоть попал в горы, он туда уже не сможет не приехать и меня тянет туда, и я хоть нахожу два-три дня в году, чтоб появиться в горах, не токо потому, что там чистый воздух или красиво, а просто... просто в горах, правда, себя люди ведут не так, как на равнине. Наверно, они и здесь способны себя так вести, но просто в горах их никто не поможет: ни милиция, ни врачи, ни, вот, а там только можно, правда, надеяться на слу...
<—>
   ...ты идёшь, на себя и на случай, поэтому я так много написал песен о горах и продолжаю их писать. Щас я вам спою песню не из фильма “Вертикаль” (вы их знаете), а песню, которая посвящена погибшему в Альпах э… Михаилу Хергиани — замечательному нашему скалолазу, которого даже английская королева назвала, “тигром скал” — значит, и до неё тоже дошла слава этого… об этом замечательном парне. Он погиб и оставил весёлую улыбку после себя, надёжность. Он всегда вёл себя, как в атаке, на него можно было надеяться, и он всегда был в высшей степени сосредоточен:

<Аплодисменты>.                                                                                                                           <—>
   ...который э… которого расстреливают в конце фильма, но он спокойно идёт на смерть, без истерик, потому что он понимает, что всё, что в человеческих силах он уже сделал. А другой — поручик Брусенцов белогвардейский, который пускает себе пулю в рот на палубе уходящего за границу теплохода и потом он падает, и над ним смыкаются волны чёрные. И даже никто не замечает — был человек и нет человека, хотя оба очень одарённые и очень талантливые люди.
   Это был очень интересный период, я снимался Одессе, в Ленинграде и всё время ночевал в поездах и потом уже не мог спать дома, нужно было трясти меня всё время, так привык. Ну вот. После этого была картина — я тряхнул стариной и сыграл в фильме “Хозяин тайги” роль отрицательную вместе с моим другом Валерием Золотухиным. Он там играл роль положительную — милиционера Серёжкина. Потом он снялся во второй серии этой же картины, которая называется “Пропажа свидетеля”, а я уже не снялся, потому что меня в первой серии посадили, а ко второй не выпустили.
   Я очень жалею, потому что Валерий Золотухин — это актёр, с которым я работаю вместе в нашем театре, замечательный артист, очень популярный, вы его видели в многи… во многих картинах, и больше того: кроме того, что он замечательно поёт всевозможные песенки в фильме “Бумбараш” и, там, у нас в “Хозяине тайги”, он замечательно поёт русские песни без сопровождения аккомпанемента. Так никто больше не поёт, и я думаю, что и не пел лет сто уже так никто, не так хорошо, а просто в такой манере. Он поёт, вот, только профессионально поёт, наверно, так как, как, вот, когда рождалась эта самая народная песня. Он, наверное, приедет сюда, может быть, в апреле месяце. Я бы хотел, чтобы его сюда тоже пригласили, чтоб вы его услышали, чтобы не получилось, что я наболтал, а это не так, это на самом деле так. Вот, он вот прекрасный парень. Вот. Одним словом, мы с ним снимались, вот, в “Хозяине тайги”, а потом был последний фильм “Опасные гастроли”, так уж пришлось мне, что почти во всех картинах, в которых я снимался, я пою, вот, и пою свои песни, сам их пишу (музыку, текст), и сам их исполняю, вот, и поэтому я не очень люблю, когда мои песни поют другие певцы э… профессиональные.
   Я специально для них тоже пишу песни, но есть песни, которые я писал для себя. Я их никому не отдаю, потому что авторская песня — это совсем отдельное нечто. Это совсем не то, что эстрадное, так как я сам всё делаю…

<—>
   ...всегда в одну дуду, шпарит там, «вы-пы-пы...» Вот у них другое дело, у них профессиональный подход, они поют чужой текст на чужую музыку, вот, а это немножечко... Наше творчество оттого, что у нас нет оркестра сопровождающего, а есть токо одна гитара и слушатели, и мы. У на… Наше творчество немножечко подвижнее, мне кажется, живее. Хотя эстрадная песня — это очень мощное оружие тоже, всё-таки прекрасный оркестр, великолепные мелодии, но это совсем два разных жанра. Это я чуть-чуть отвлёкся в сторону.
   Из “Опасных гастролей” я вам ничего петь не буду. Этот фильм недавно прошёл, и говорят, что его пустят по второму кругу... <—> и эти песни в сопровождении оркестра, а я щас вам покажу несколько песен, которые вы, вероятно, не слышали и в кино их не услышите. Вот, например, песня, которая написана мной для московского театра Сатиры “Последний парад”. В этом спектакле главную роль играет Анатолий Папанов (я с ним снимался не так давно). Вот. Он играет комедийную роль там, моряка, который возвращается из плавания, девять месяцев не был дома, его встретили друзья, и они здорово выпили вечером, а утром встали, голова трещит у них и они думают: “Ну что? Похмеляться или не надо?” и под… в это время включают радио и оттуда раздаётся: “Внимание, внимание! Начинаем утреннюю гимнастику!” И они решают: “Похмеляться не надо!” — и они, значит, как три полосатых чёрта, втроём, в этих тельняшках бегают, делают движения под такую, вот, песню, которую я для них написал:

<Аплодисменты, откашливается>
   Ну, я всё понял: судя по вашей реакции, значит, у вас спортивные песни имеют большой успех, (спортивная тематика). <Смех в зале> Значит, я тогда вернусь к ним немножко позже. Теперь вот что: я только что закончил два фильма. Один из них называется “Четвёртый” — это по пьесе Симонова. Александр Столпер — известный кинорежиссёр советский, который снимал все фильмы симоновские, а именно: “Жди меня”, “Живые и мёртвые”, “Солдатами не рождаются”, “Далеко от Москвы” и вот сейчас фильм “Четвёртый”. Там я играю главную роль — американского журналиста. Вот. И эта картина, вероятно, в апреле месяце выйдет на экраны. И вторая картина, в которой я снялся, называется она... называется она “Плохой хороший человек” по повести Чехова “Дуэль”. Ну и в этэм фильме я играю роль, фона Корена — одного из участников этой самой пресловутой дуэли. Снимал это режиссёр Хейфиц. Он вам известен. Он снимал “Даму с собачкой”, “Салют, Мария!” он снимал. Вот это в последнее время что я делал в кино.
   Теперь послушайте несколько шуточных спортивных песен, э… которые я писал для фильма “Спорт, спорт...”, просто для концертов, но так как они в фильм не вошли, теперь у меня обязательств нет перед картиной, что я не буду их петь, я их м… могу исполнять, потому что это мои: чего хочу, то и делаю.
   “Песня се… о сентиментальном боксёре” — это очень быстрая моя песня, по… прошу повнимательнее — я сам, иногда, не соображаю в чём же там дело:

<Аплодисменты>
   Спасибо.
   Я, видите, даже сам перепутал, что он там хотел.
   Послушайте, пожалуйста, песню, которая называется «Шахтёрский марш». Обычно я её всегда пою когда попадаю в какой-нибудь угольный бассейн. Я вот был уже в Кузнецке, теперь в Донбассе. Вот. Буду, наверно, в Воркуте ещё, может быть, вот, везде. <Откашливается>
   И уж захихикал — я без всякого намёка говорю, я имею в виду угольный бассейн, между прочим. А таких мест кроме Воркуты — пожалуйста — очень много.

<Заменён 1 куплет>
<Аплодисменты>
   Всё! Спасибо! Благодарю вас! Большое... одну секундочку!
   Ну, я вам так скажу: я ведь не оттого, что я, там, уйду, а потом снова выйду, и буду петь. Я никогда не пою на “бис”, потому что я всё выполняю, что наметил. Все знают певцы, что они будут сколько петь песен. Только они раньше уходят на парочку, а потом выходят. И делают вид, что они, значит, из-за того, что их просили. Я бы с удовольствием пел для вас сколько угодно, но просто я выполнил даже с перевыполнением сегодня свою программу. Я благодарю вас за то, что так меня встретили, пришли рано, за ваши улыбки и юмор на весёлых песнях и за ваши такие вдумчивые глаза, когда я пел серьёзные. Спасибо вам большое! Всего хорошего!
<Аплодисменты>

        Появление сообщений об ошибках при обращении к файлам RealAudio, mp3, txt означает, что к серверу, на котором размещены эти файлы, нет доступа. Повторите запрос спустя некоторое время или на следующий день.
        Об ошибках в работе сайта Вы можете сообщить нам по e-mail .

        Если Вы располагаете любой информацией об этой записи (воспоминания очевидцев, недостающие песни, песни в полном объеме или с лучшим качеством, отсутствующие комментарии, фотографии, публикации с упоминаниями и т.д.), пожалуйста, свяжитесь с нами по e-mail :