|
|
|
|
|
|
Тоже песня
устарела, потому что есть зачем идти теперь на Таганскую площадь, потому что
театр в старом помещении новый. Театр этот называется просто — "Театр на
Таганке". Это театр, который завоевал большую любовь и популярность у
зрителей Москвы и других городов, и... и даже мы бывали за рубежом. И там
гастроли проходили с успехом. Например, в позапрошлом году на белградском
интернациональном фестивале БИТЕФ мы получили Гранд-при — высшую награду
фестиваля за спектакль "Гамлет", что мне особенно приятно, потому
что я в
нём играл роль Гамлета. А в прошлом году во Франции на гастролях в Париже, в
Лионе и в Марселе мы снова получили за тот же спектакль "Гамлет" высшую
премию французской критики, как за лучший иностранный спектакль года. Это
почётная премия, потому что там было примерно двести коллективов в прошлом
году, и вот нас, значит, отметили первой премией.
В чём... часто
люди спрашивают, в чём секрет популярности этого театра. Потому что
существует он недолго, всего четырнадцать лет. Это небольшой срок для
театра. И, несмотря на это, попасть к нам очень сложно. И не токо потому,
что мода, там. А есть тому причины более серьёзные. Вот если вы захотите
попасть на какой-нибудь из последних спектаклей, у вас, заранее вас
предупреждаю, ничего не выйдет сразу. Нужно находиться очень долго, ходить
ночами, отмечаться, там, на билеты, как это делается, и всё равно почти
невозможно попасть. Например, на "Мастер и Маргарита", на который, кстати
говоря, многие люди ходят из-за того, что там, говорят, голая женщина есть.
Но там же ведь не в этом дело. Но некоторые рвутся, там, путают название,
говорят: "Можно на "Маргаритку" к вам?" Говорим: "У нас такого спектакля
нет". "Нет, — говорит, — есть. Мы знаем. Вот нам сказали. У вас там ещё
голые есть". <Оживление в зале>
Ну, знаете… Приходят некоторые, посмотрят, ничего не понимают, потому что
этот спектакль сложно понять, если не читал Булгакова. Вот. Ну а, в общем, в
принципе, это нужно прорываться всё время. На все спектакли надо проходить
через кордоны милиции, пожарников, дружинников, приходить к директору,
сказать: "Здрасьте, мы из ВНИИФТРИ!" И он всё равно ничё не сделает,
потому что — нету. Тогда нужно найти нас, кого-нибудь из знакомых своих,
там, меня, сказать, там: "Володя, помоги!" И я чё-нибудь сделаю. <Смех
в зале> Но только, конечно... <Аплодисменты>
Посмотрите, в какой обстановке я
у вас работаю. Видите, как занавес даже оттопыривается от ветра. И хотя
закрыли оба занавеса — тут жуть просто дует. Страшное дело — сквозняки. А,
значит, я... А? Да это невозможно. Как же погромче? Чё ж я
могу сделать? Перекричать — я всё равно вас не перекричу.
Вот. Ну, не все
сразу приезжайте, по… по… потихонечку. Потому что у нас маленький театр,
там, всего шестьсот пятьдесят мест. Правда, нам строют новый, большой, на
семьсот пятьдесят. Строют... <оживление в зале>
строют быстро, вот уже четыре года стоит коробка. Так что к концу
следующего десятилетия мы все туда въедем. Но всё равно у нас будет,
вероятно, три зала. Мы и старый сохраним, и есть у нас ещё один маленький
зал, который будет использоваться для таких, знаете, бенефисов, творческих
вечеров артистов. Вот. Ну а если
серьёзно говорить о причинах, почему этот театр популярен и, в общем, я
надеюсь, любим зрителями... Просто из-за того, что этот театр имеет свою
позицию. Четырнадцать лет назад в спектакле "Добрый человек из Сезуана", как
бы во весь голос было заявлено, что театр будет разговаривать о судьбе
личности, о свободе. Будет тро… трогать проблемы гражданственности. Короче
говоря, это спектакль... театр современный, театр, который ставит проблемы
современные. Они делаются людьми, которые живут сейчас и, конечно, для
людей, которые живут сейчас. Во все спектакли, даже если спектакли на
классическом репертуаре. Тем более, что форма, в которой сделан каждый
спектакль нашего театра, она необычна. Театр имеет своё лицо, он ни на кого
не похож, ни на какой другой коллектив ни в Москве, ни в Союзе. Я думаю, и в
мире нет таких коллективов, потому что театр у… работает в условной манере,
в манере уличного театра. Как вот Брехт добивался от своих спектаклей, чтобы
они сделаны были как... как спектакли уличного театра, когда происходит всё
на ваших глазах, сию секунду. Как раньше,
несколько веков назад, приходила труппа бродячих артистов, где-нибудь на
площади останавливалась. Какой-то глашатай или зазывала кричал: "Приходите
посмотреть трагедию, там, бессмертного Еврипида!.." — или Шекспира. И прямо
тут, на ваших глазах, на камнях площади, либо в каком-то дворе, где фоном
служила просто стена дома, где не было никаких декораций, где не было
никаких почти костюмов, только детали, где играли без гримов — начинало
происходить вот то, что называется искусством театральным в прямом смысле
этого слова, потому что театр — это прежде всего игра. И театр даже не
нуждается в том, чтобы его украшать и каким-то образом, там, оформлять. Это
дальше уже появились и сцены для того, чтобы люди приходили в зал и
смотрели. Потом появился реалистический театр с этой пресловутой четвёртой
стеной... вот откуда вы глядите. А, в общем-то, театр даже в этом не
обязательно нуждается. И... ибо тогда, когда они играли, ведь в конце
спектакля — шапка по кругу, кто сколько даст. И если бы они плохо играли,
значит, никто бы им ничего не дал. Это сейчас — как ни играй, всё равно
зарплату платят, а тогда — нет. Тогда нужно было играть хорошо.
И, видно, в
душе каждого человека остался маленький уголок от детства, который
открывается навстречу искусству. И есть просто магические слова "Представьте
себе!" — и зритель охотно на это идёт, потому что... Ну, раньше зритель был
наивным, там, менее искушённым, а теперь зритель, который так много
информации получает отовсюду: и радио, телевидение, газеты, сплетни,
телефоны и так далее, всё равно... любой зритель очень охотно, если ему
доверяют, если артисты со сцены разговаривают с ним на равных, с доверием,
не держа фигу в кармане, а говоря открыто и откровенно... это всегда
привлекает людей. И они не… не нуждаются в том, чтобы сзади, там, городить
огород и делать фанерный лес, или, предположим, сзади рисовать звёздное
небо, где будут луна, там, или днём... днё... днём — солнце. Все знают прекрасно,
что это всё намалёвано, а что натуральное намного красивее и прекраснее,
всё, что вы видите перед глазами на настоящей природе. Поэтому зачем
обманывать? И если сосре... заставить людей сосредоточить внимание на
проблемах, которыми занимается театр, которые тоже их волнуют, и если просто
с ними договориться: "Представьте себе, что сегодня без всяких декораций
перед вами будет разыграно, скажем, спектакль "Жизнь Галилея" Брехта, в
котором я играю роль семидесятилетнего Галилея со своим лицом, не клею
бороды и усы, не делаю седого парика..." А играю вот так, как я есть на самом
деле, просто внимание сосредоточено на внутренней жизни этого человека. И не
нужно декораций. У нас нету ни венецианских... ни куполов венецианских
соборов, ни генуэзских площадей, где происходит действие, ничего этого нет.
Открываются ворота, распахиваются на зрительный зал на сцене, и артисты
выходят с зонгом и поют или обращаются монологом прямо к зрителям
непосредственно, бросая играть. Не от имени персонажа, которого играешь, а
от имени театра, от имени театра. То есть, позиция театра высказывается вот
так вот, впрямую зрителям. То есть, мы доверяем нашему зрителю, нашей
публике. И наша публика не просто соглядатаи, созерцатели или зрители,
которые приходят, чтобы их развлекали или заставляли переживать. Нет. Наш
зритель необходим нам, и мы без него не можем играть. И это очень
чувствуется. Люди чувствуют в зрительном зале, что без них невозможно, что с
ними разговаривают откровенно и доверяют им. И что они являются участниками
спектакля. Поэтому на наших спектаклях вы никогда не будете скучать. Может
понравиться, не понравиться, но обязательно какие-то струны в душе у вас
зацепятся, и зазвенят в ответ тому, что происходит в… на сцене.
Мы даже это
проверяли. Вот, например, в спектакле "Десять дней, которые потрясли мир", у
нас висят три ящика: чёрный, жёлтый и красный в фойе. И если вам понравится
спектакль, вы кинете квиток билета в красный ящик, не понравится — в чёрный,
а если будете равнодушными — то в жёлтый. И вот мы потом это всё дело
вытаскиваем и выбрасываем, но, правда, предварительно подсчитав, сколько там
где было. Так вот в жёлтом ящике почти никогда не оказывалось этих обрывков
билетов. Значит, эт… это интересует людей.
Ну, ещё. Если,
предположим, вы придёте на "Пугачёва"... Я хочу сказать об оформлении.
"Пугачёв", драматическая поэма Есенина "Пугачёв"... Открывается занавес и на
сцене нет бе… берега реки Яик, на которой происходит действие, а есть помост
из грубо струганых досок, который опускается метров с четырёх вниз к
авансцене. На авансцене стоит плаха. В неё воткнуты два топора. Иногда эта
плаха накрывается золотой парчой и превращается в трон, а топоры
превращаются в подлокотники трона. И на них садится императрица, ведёт
диалог с двором. А в это время там на помосте четырнадцать есенинских
персонажей, по пояс голые, с топорами в руках мы играем. Цепь, топоры и
больше ничего нет. Весь этот клубок тел подкатывается с каждой следующей
картиной всё ближе, ближе, ближе, ближе к плахе. И в этом есть поэтическая
метафора, что восстание захлебнётся в крови, что бунт будет жестоко
подавлен, и что неизбежен конец, потому что всё время к плахе, к плахе,
ближе к плахе. И вот почти
каждый спектакль сделан в таком ключе. В нём заключена... в его оформлении
заключена поэзия, метафора. Вот э… эт… этот спектакль... Ещё я хочу вам
немножечко сказать вот о чём. Мы, артисты нашего театра, являемся не только
исполнителями ролей, потому что ведь артист — что это такое? Это человек,
который, значит... над которым есть ещё режиссёр, а над ним ещё есть
драматург, а потом директор, а потом высокое начальство, потом господь Бог,
а он где-то там внизу. Артист — это человек, произносящий чужой текст не
своим голосом. Вот у нас в театре по-другому, потому что мы имеем счастливую
возможность все наши творческие привязанности, помимо актёрских, э… ну, то
есть, наши... то, что мы умеем сочинять, играть на инструментах или, там, э…
писать музыку, стихи, интермедии и так далее. Мы всё это можем воплотить на
сцене нашего театра. И вдруг выяснилось, что Веня Смехов написал несколько
инсценировок, они у нас идут. Валерий Золотухин, которого вы знаете все по
фильмам, по спектаклям — оказался писателем. Напечатано две повести его в
"Юности", теперь выходит книжка. Больше того, он собирает старинные песни,
возвращает их из небытия, и они звучат со сцены нашего театра.
Я тоже пишу
песни, музыку и стихи. И э… из-за того, что ну... так человек устроен, чем
больше вложено в дело или в человека, в ребёнка, в любимую девушку, тем
ценнее и ближе становится это дело или человек, верно? И поэтому манера игры
даже в этом театре, она совсем другая. У нас всегда играют, как говорится,
как в последний раз, с потом, кровью, с полной отдачей. Никогда никто не
халтурит, и никто не позволяет себе расслабиться, потому что по… почти всегда
есть хоть что-то, что ты сам сотворил для этого спектакля, то есть, твоё. Я
вообще больше уважаю в человеке творца, чем исполнителя, и поэтому если есть
возможность в… на... на... вложить что-то в театр в свой, в спектакль
своего, то что ты написал — конечно, это дело становится дороже. Поэтому у
нас никто по собственному желанию из театра не уходит. Вот. Так... если
очень попросят, и то неохотно, сопротивляются, там, в профсоюз обращаются
и... Ну вот. Это
ещё причина. И наконец, последняя — то, что в каждом нашем спектакле очень
много музыки, песен, стихов. И что мы сделали ещё спектакли по чистой
поэзии: о Пушкине — "Товарищ, верь!", о Маяко... о Маяковском —
"Послушайте!", по поэзии и стихам Вознесенского, Евтушенко и... ну и по
Есенину. И есть один из
самых любимых мною спектаклей, который называется "Павшие и живые", пьеса о
поэтах и писателях, которые участвовали в войне. И одни из них погибли —
Коган, Багрицкий, Кульчицкий — ребята, которым было всего по
двадцать–двадцати одному году, и которые ничего не успели сделать в этой
жизни кроме того, чтобы написать несколько прекрасных стихов, повоевать и
умереть. Вот. И мы зажгли по ним Вечный огонь, впервые — на сцене нашего
театра. Вспыхивает пламя Вечного огня, и весь зрительный зал, вот уже
шестьсот раз мы сыграли, все, как один, встают. И потом по трём дорогам, они
загораются красным огнём, выходят поэты, читают свои стихи, а потом так
уходят назад... Вот снова поэтическая метафора — уходят назад. У нас сзади
висит чёрный бархат. Уходят как в землю, как в братскую могилу. И... и снова
по ним звучат песни, стихи, музыка, написанные их друзьями.
Некоторые из
этих песен я написал для этого спектакля. И щас покажу вам маленький
фрагмент из спектакля, где будет несколько моих песен и несколько стихов
поэтов военных лет. |
|
|
|
|
|
|
<Опущен 1
куплет>
<Аплодисменты>
Спасибо.
Вы извините,
что я вас прерываю, просто я всегда... Ну, если объяснить, почему... Я хочу,
чтоб мои концерты не походили на... мои выступления не походили на эстрадные
концерты, чтобы это было просто ощущение у вас, как о встрече, как если вы
приш... как будто в гостях. Знаете, как вот... Я же ведь к вам приехал в
гости, а вы ко мне в гости за песнями. И… когда в гостях — люди себя хорошо
чувствуют, непринуждённо, свободно, спокойно. Правда, там сидят за столом,
выпивают... и после второй–третьей и так всё хорошо, уже и петь не надо. Но
у нас этого не получится, нужно слишком большой стол, хотя я с
удовольствием с вами бы выпил, наверное, вместе. <Оживление
в зале> Вот. Но мы щас не за этим собрались, просто...
Я когда песни
свои начинал писать, я их писал только для маленького круга, узкого круга
своих близких друзей. И никогда не думал, что у меня в будущем будут такие
гигантские аудитории, как теперь — и залы, и дворцы, и стадионы, и так
далее. Я думал всегда, что я буду писать для своих друзей близких. И я им
пел первым. Они меня слушали, как будто бы я им что-то рассказываю. Видно,
это просто те проблемы, которые меня тогда беспокоили, там, вопросы
какие-то. Они что-то рассказывали, ну, а мне такая от... там... от кого-то
ещё досталось, что я могу это написать по этому поводу песни и стихи. Ну
вот. И… и я помню, что атмосфера тогда была дружеская, доверительная,
непринуждённая, совсем такая э... ну как-то с... свободы и… и раскованности.
Вот. Вот эта атмосферу, несмотря на то, что прошло очень много лет, и моих
друзей многих даже уж больше и нету в живых, а я всё равно это ощущение
стараюсь протащить даже, когда я пишу песни — дома, ночью. Я всё-таки как
вот раньше, как будто бы для своих близких. И... и я их сам ведь исполняю,
эти песни. Я их протащил через все залы и… и все времена, именно вот этот
настрой, настрой разговора нормального, беседы, а не... знаете, как вот, как
на эстрадных концертах — вышел, там, потом ушёл, покобенился, опять вышел. <Смех
в зале> Номера меняются. Это... это, <аплодисменты>
простите, это совсем не потому, что там... Эстрадный концерт — это совсем
другое дело. Можно на них ходить и смотреть. Они... Бывают хорошие номера,
просто это другое дело. Они носят характер... Знаете как, я вот пришёл
развлекаться, чтобы меня развлекли, получить удовольствие. Но вот границы,
значит, рампа и всё. И можно даже... Свет погашен в зале, оркестр звучит
мощно, можно даже всем уйти, он не заметит, понимаете? Вот. А здесь — нет.
Здесь вы мне так же необходимы, как вот я рассказывал вам, у нас... у меня в
театре. И вот эти встречи, они мне, поверьте мне, может, даже больше дают,
чем вам. Вот. Ну… Я хочу вам
спеть ещё песню, ну, тут есть много людей, которые, вероятно, научные
работники или которые работают в ВНИИФТРИ, а, может быть, нет. Я хочу вам
спеть шуточную песню такую: |