real |
mp3 |
txt |
htm |
|
|
Вот. «Но продуман распорядок
действий, и неотвратим конец пути». Я думаю, что в этих строчках просто и
есть ключ к трактовке, ну, моей роли просто, роли Гамлета, потому что мы
решили, что этот Гамлет не человек, который открывает себе мир каждый раз
его, там, злом или добром, а человек, который предполагает и знает, что с
ним произойдёт. Поэтому продуман распорядок действий, он знает, что если он
совершит преступление перед гуманизмом, а именно, убийство, то он сам должен
погибнуть, и он идёт к своему концу, зная, что с ним будет. И даже я играю
один маленький эпизод, когда мне сообщают, что… об отце, о… о том, что, вот,
видели призрак, который Ваш отец, и я говорю: «Был? Кто?», они говорят:
«Король, отец Ваш». Я говорю: «Мой отец»,
то есть, да-да-да.
Он… он знает, что… что ходят разговоры, что, вероятно… не то, что он знает,
что призрак бродит, а что так и должно быть, он не может быть… дух его ещё
не может быть успокоен. И я играю так что «Я знаю». И он… я даже у них
спрашиваю… я у них спрашиваю: «А как он был одет? Он… он был красный или
бледный от волнения?», они говорят: «Бел, как снег». Я говорю: «И не сводил
с вас глаз», они говорят: «Ни на минуту», с удивлением, откуда он знает?
Понимаете? У нас даже есть несколько сцен, которые решены, что он
предполагает точно… да-да, они ему говорят, а он уже знает, что с ним будет
дальше. Это очень интересно оказалось.
О том, как решён весь спектакль, я
думаю, в этом ключе он тоже решён. И от этих стихов, которые я сейчас вам
попытался рассказать под гитару, можно предположить, как сделан спектакль.
Л.Г.: Да. Я хотел Вас спросить,
но Вы уже ответили: Гамлет, гитара, Пастернак.
—
Это не настораживает публику
сначала?
Вы знаете, да. Когда конеч…
когда они входят и видят, что сзади сидит человек около стены в чёрном
костюме, почему-то бренчит на гитаре, что-то такое напевает, они все
затихают, зрители, садятся, стараются мне не мешать. Я думаю, что многие
думают, что щас он споёт чего-нибудь, ну, и чтобы их не разочаровать ещё
до самого начала спектакля, перед тем, как началась пьеса, я выхожу с
гитарой на авансцену, там у нас такая могила с настоящей землёй, и стоит
меч, который очень похож на микрофон. Меч.
Л.Г.: И земля настоящая?
Настоящая земля, и мы попо…
попытались сделать почти настоящие мечи. Там совмещение условного и
безусловного такое невероятное — это вообще у Любимова это его одно из
основных его признаков любимовского творчества, режиссёрского. Он делает
иногда… у нас, например, косят в одном из спектаклей косят, но не настоящий
хлеб, а световой занавес. Вот так косой — р-раз — и два луча погасло, косой
— два — ещё два луча погасло. Настоящая коса, люди работают, а скашивают они
свет, световые лучи, понимаете? Вот и совмещение такого условного и
безусловного и в «Гамлете» очень много: настоящая земля и, в то же время,
занавес гигантский, который движется, как крыло Судьбы, э… и с… смахивает
всех вот в эту вот могилу с настоящей землёй. Я её… я с ней работаю, с этой
землёй, она… с ней хорошо работать, она… Когда он разговаривает с отцом, я
не говорю, там: «Где-то,
отец летает». Я просто
беру, как прах, эту землю и с ним разговариваю.
Л.Г.: И от этого зритель не
теряет?
Нет, я думаю, что наоборот
приобретает очень. Мне кажется, что очень приобретает. Вообще Шекспир —
такой поэт очень земной, он… он… да век был грубый, у него… Мы его играем в
плащах, шпагах часто, а… Когда он… век, который он им… имеет в виду в
«Гамлете» очень был грубый, же… жестокий, суровый. Они ходили в кожах и в
шерсти, и… потому что овцы были всегда, их всегда стригли, делали какие-то одежды
из шерсти, и мы поэтому в нашем спектакле тоже одеты очень просто, в
грубых-грубых шерстяных вещах все. Но самое интересное, что это оказалось
очень современным, потому что сейчас тоже шерсть носят.
Л.Г.: И там нет ничего
царственного?
Нет, нет. У нас нет корон, у
нас нет...
Л.Г.: Украшения?
...украшений особенных. Есть какая-то… королева, например, Алла
Демидова — Гертруда носит грубую цепь и такую большую… какой-то герб,
вероятно, здесь, но очень грубо и просто. Это совсем не мешает, это по-моему
потрясающий приём в «Гамлете», это… это невероятно, что ничего почти нет, но
занавес даёт возможность делать перемену декораций — коридор, комнату,
кладбище, замок своими поворотами и ракурсами…
Л.Г.: Он как персонаж…
Он работает как персонаж, он
работает как, ну я не знаю, как стенки в… или целые павильоны в других
спектаклях.
Л.Г.: Мне Юрий Петрович
рассказывал, что вы д… очень долго работали, и что у вас было много
вариантов. Расскажите, пожалуйста, каким образом вы выбирали, так сказать,
оптимальный вариант? И не жалко ли Вам некоторой пропажи?
Ой, мне ужасно жалко. У
меня… у нас, например, был один… один вариант, который мне ужасно жалко. Но
он вообще пробует, он по двадцать вариантов пробует, и когда мы говорим, что
мы устали и уже не можем работать, потому что… Юрий Петрович, нельзя, дайте
паузу, он говорит: «Нет, я ни паузу не дам и никогда не позволю вам играть
вот так, вполсилы. Потому что тогда я не понимаю, будет ли это хорошо или
плохо». И поэтому каждый вариант, который он предлагает, ты должен делать до
самого конца с полной отдачей, поэтому мокрый выходишь с репетиции в ужасе,
значит, от того: что же мы всё-таки выберем? Иногда бывает по несколько дней
мы пробуем разные-разные-разные-разные варианты для спектакля, потому что
идея его, намерение остаётся одно, а способы, как это решить, он всё время
предлагает новые, я предлагаю новые, мы ищем. И вот вариант встречи с отцом,
с тенью отца Гамлета, был придуман один потрясающий вариант, который мне
страшно жалко. Я его даже записал, потом дома, думаю, на всякий случай,
может быть, когда-нибудь я захочу поставить «Гамлета»…
Л.Г.: Любопытно, какой вариант…
Рассказать, да, Вам? Ну, я
повторяю, у нас ничего на сцене нет и когда… Мы думали, как сделать, что
он летает какой-то дух, либо тень какая-то ходит, и мы придумали: ведь это
же отец и сын, они очень похожи… Вообще он написал — Шекспир — что даже брат
с его отцом похожи, а уж Гамлет, наверно, похож на своего отца. И мы хотели
даже, чтоб Гамлет был похож с королём, лицо-то одно, а люди разные, это
очень важно. Вот. И мы предположили делать так: выносили громадное зеркало,
которое становилось под небольшим углом к зрительному залу, где вот
бок показывает, профиль, вот так оно стояло, поэтому зрительный зал не видел
отражения, он видел только мою фигуру, которая здесь. И вот я играл, у меня
был фонарик зелёный, и я играл, э… значит, с белым фонарём на публику
говорил свой текст от имени Гамлета, сзади зеркало, я себя немножко
подсвечивал и спрашивал: Коро… там, отец, ответь мне… и так далее, вот. А
потом я зажигал зелёный фонарь, поворачивался быстро назад, и в зеркале вы
видели лицо, подсвеченное зелёным, но моё лицо, и получался такой скачок
странный: как будто бы разговаривает отец с сыном, в то же время, моё лицо,
очень похожи они, отец с сыном. Это было очень интересно, я чуть-чуть менял
голос, и всем это страшно нравилось. И Любимов был доволен, очень был
счастлив. А на следующий день пришёл, говорит: «Нет, Володя, я это отменю.
Спектакль очень строгий, и не надо никаких трюков». И взял, всё убрал.
Л.Г.: Владимир Семёнович, ваш
театр называется…
А можно меня называть просто Владимир? Потому что это как-то…
Владимир Семёнович... сразу очень
официально, а?
Л.Г.: Пожалуйста, Владимир...
Ведь мы же в жизни «на ты». <Смеётся>
Л.Г.: Ваш театр… этот… театр
драмы и комедии…
Да.
Л.Г.: …как написано. Но мне
кажется, что надо добавить ещё одно слово: театр драмы, комедии и поэзии,
потому что в вашем театре идёт много поэтических спектаклей. Что Вы думаете
о присутствии поэзии в современном театре?
О, это, правда, тоже очень вопрос, который требует долгого ответа,
но Вы совсем… Вы абсолютно правы по поводу того, что можно было бы дова…
добавить «поэзии». Мы сразу, как только организовался театр десять лет тому
назад, стали заниматься поэзией вплотную. Мы стали работать с поэтами,
которые стали появляться у нас в театре, которые никогда не работали в
театре, но поэзия, особенно хорошая поэзия, это всегда очень высокий
уровень… всегда очень высокий уровень и содержания, и формы. А так как наш
театр интересуется яркой формой при очень насыщенном содержании, то мы
всегда обращаемся к поэзии, время от времени, вот уже в течение десяти
лет, по-моему, у нас семь поэтических спектаклей. Начали мы так: мы
встретились с Вознесенским с Андреем, который никогда не писал для театра и
решили сделать один спектакль в фонд мира, половину спектакля Андрей читал
свои стихи, Вознесенский, а половину спектакля Любимов с нами поставил его
стихи. Работали мы по ночам, тогда ещё мы… у нас была совсем студийная
атмосфера, и за три недели сделали этот спектакль. И вдруг, после того, как
он прошёл один раз всего, мы стали получать столько писем, что будет жалко,
если этот спектакль больше не пойдёт, всего один раз, что мы его стали
продолжать играть, но уже без поэта, а сами. Он к нам приходит только на
сотые представления и читает новые стихи. А их, этих представлений, было уже
шестьсот, и мы продолжаем это до сих пор играть, всё время обновляя, внося новые
стихи. Это была моя первая встреча с поэзией на сцене, я раньше не читал
стихов со сцены, но это и не только чтение стихов, а это совмещение: мы
пытаемся совмещать манеру авторского чтения и актёрского. И поэтому у нас на
Таганке исполняют и играют стихи совсем по-другому, чем в других театрах. И
мы были в этом смысле, ну, как вам сказать, раньше в тридцатых годах поэзию
играли на сцене, но вот сейчас, в наше время, мы одни из первых начали
играть просто чистую поэзию на сцене. И после нас многие другие московские
театры стали брать поэтов и делать по ним поэтические представления. Ну, я…
почти во всех поэтических спектаклях участвовал. Второй спектакль наш
назывался «Павшие и живые», это очень дорогой для меня спектакль, потому что
в этом спектакле я не только читаю стихи замечательного поэта Гудзенко, но
это был первый спектакль, в который Любимов меня попросил написать песни
профессионально, то есть и моя поэзия тоже входит в этот спектакль. Я играю
там много ролей вместе. Это спектакль о поэтах и писателях, которые прошли
через Великую Отечественную войну, одни погибли, другие живы до сих пор, но
на их творчестве лежит печать военных лет. И вот один из военных поэтов,
один из лучших военных поэтов, Семён Гудзенко, достался мне, я его играю и
читаю его… ну, правда, мне кажется, высочайшего уровня стихи о войне.
Л.Г.: Могу Вас попросить
почитать несколько стихов, которые <неразборчиво>…
Давайте не несколько, потому
что у нас времени нет, а я прочитаю одно большое хорошее стихотворение.
Ну, представьте себе, что
открывается занавес, и сзади красный свет, дорога, на контражуре силуэт
солдата с автоматом в плащ-палатке, идёт текст о том, что Семён Гудзенко,
поэт военных лет, пришёл к Эренбургу и первый раз сказал: «Я хочу Вам
почитать свои стихи», он сказал: «Пожалуйста». И тот сразу начинает читать
стихи: |